Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

=)

20.08.2010 в 12:27

Пишет  Believe_Fest:

Приём заявок открыт!
Уважаемые любители редких пейрингов!
Сегодня стартует приём заявок на Первый Фест редких пейрингов "I Believe!"

Мы ждём ваши заявки на у-мыл сообщества.

Форму заявки смотреть здесь
Как только нужное количество заявок будет собрано – а именно 25, - мы вывесим одобренные в отдельном посте, где желающие участвовать в Фесте «I Believe!» в качества автора смогут выбрать понравившуюся заявку.

Благодарим за проявленный интерес!

C уважением,
Организаторы Феста

Заявки принимаются неделю (20-27 августа).

@темы: I Believe

---

Рассказ

Название: До встречи
Автор: Almond
Бета: **Nimfadora**
Жанр: драма/мистика
Рейтинг: PG-13
Описание: Остается только поверить, что голос из комнаты ожидания сдержал слово, вернул его к жизни, а в качестве бонуса озаботился избавлением от всяческих неприятностей. А что делать? Только поверить. И умилиться бесплатному подарку судьбы.
Размещение: с моего разрешения ([email protected])

Любые совпадения с реальными людьми считать происками высшего разума.

Я знал одну женщину; она каждый день выходила в окно. ©

Голуби деловито собирали крошки с асфальта.

Вадим отряхнул руки и встал с корточек. Восемь вечера, клиент уже должен быть дома. Хотя не факт. Суматошный попался клиент, распорядка дня не придерживается, и не выявишь алгоритм: когда дела заканчивает, во сколько домой возвращается, с кем по пути встречается.
Восемь вечера, среда. Должен быть дома.

Вадим прошел через двор к старенькой восьмиэтажке, где обитал клиент — не в меру хваткий журналист из местной газеты, зашел в подъезд и поднялся на четвертый этаж. Занял наблюдательный пост у замызганного оконца.
Клиент не заставил себя ждать, молодец. Парень — улыбчивый, порывистый, как человек вполне Вадиму даже симпатичный, — хлопнул дверцей сто двенадцатой, нажал на «пикалку» и чуть ли не вприпрыжку направился к подъезду. Молодой еще, жизнерадостный... так, стоп. Вадим расстегнул куртку и пошел парню навстречу. Тот жил на третьем этаже, квартира направо, дверь стальная, один из тех дешевых вариантов, когда пресловутую сталь можно проткнуть пальцем. Клиент мельком взглянул на Вадима, продолжая возиться с ключами.
Хорошо.
Вадим спустился на площадку, прошел мимо.
Раз.
Зашел клиенту за спину, вытащил из внутреннего кармана куртки пистолет с глушителем.
Два.
Направил парню в голову, нажал на курок.
Три.
Раздался щелчок, и парень сложился пополам; Вадим аккуратно подхватил его, опустил у двери в квартиру. Теперь тишину нарушало только удивительно мелодичное звяканье ключей, вставленных в замочную скважину, да так и забытых там. Парень домой больше не попадет.
Вадим быстро, но без суеты вышел из подъезда, прошел пару кварталов и бросил свои перчатки — самые обыкновенные, вязанные, отнюдь не черные, как можно было решить, — на скамейку в одном из двориков, на скамейку, которую наверняка облюбовали бойкие старики, собиравшиеся во дворе с домино.
От пистолета Вадим избавится позже, когда будет проходить по пути парк, где есть стиснутый асфальтом пруд. Как начнет кормить уток, он каждый день их кормит.

Когда-нибудь в светлом будущем пруд, в конце концов, вычистят от ила и утиного помета и очень удивятся, найдя на дне неплохую коллекцию огнестрельного оружия. А может, и не очень. Может, будут находки и поинтереснее — большой город, как никак.

А еще в большом городе самое место неожиданностям. Нелепостям. В большом городе, где люди медленно сходят с ума от близости друг к другу — не душевной, конечно, жизнь любит бить по затылку куском арматуры, нападать маньяком, переезжать груженой фурой и банально толкать в спину на подножке метро. В больших городах это происходит веселее, Вадим часто так думал. В отношении других, не себя. Лично его жизнь не тронет — это всегда казалось справедливым.

Потому, когда развеселая тойота проскочила на красный свет и на полной веселой скорости сбила единственного пешехода, в это время не ясно зачем топавшего в старый парк, Вадим наверняка нашел бы много поводов для веселья. Если бы не был тем пешеходом.
Боли Вадим не почувствовал, вся жизнь перед глазами не пронеслась, ни в каком тоннеле он тоже не летел. Вадим умер без эффектов.
Было, чему веселиться.

***
Вадим рывком поднялся, не стал дожидаться окончания работы органов чувств, анализирующих лавиной хлынувшие на них впечатления.

Больше всего это место походило на заброшенную аудиторию какого-нибудь провинциального университета или изживающего свое НИИ: в помещении размером с солидное футбольное поле к бесконечности поднимались серые парты, а на покрашенных стенах висели бесчисленные портреты в потускневших золоченых рамах.
Вадим находился как раз там, где должна стоять лекторская тумба. Тумбы не было, как и доски. И потолка не было тоже, определил Вадим, взглянув вверх. То, что заменяло потолок, завесили серые тучи, сквозь которые пробивался мягкий серый свет. Местный архитектор, видимо, был без ума от серого.

— Нет. Это твое сознание, мы просто подстроились под него, — пояснил голос над ухом Вадима.
Вадим не почувствовал, что кто-то есть рядом. Значит, не стоит и оборачиваться, все равно никого не будет.
— Как видишь, твое сознание отдает серым, — счел нужным уточнить голос.
— Где я? — Вадим не волновался, потому что примерно догадался, где. А возможно — потому что больше не умел волноваться.
— Мы называем это место комнатой ожидания. Так проще для вас, именно вы придумали, что оно должно существовать.
— Кто «мы»?
— Неважно, Вадим, — мягко заметил голос. — Для тебя неважно, не правда ли? И неважно в общем смысле, потому что мы подчиняемся правилам, созданными вами, людьми.
И прежде чем Вадим открыл рот, чтобы изречь лаконичное: «Какого черта?», голос бодро продолжил:
— Итак, начнем. Ты отнял жизнь у семи человек, хотя не ты ее им дал. Налицо нарушение. В таких случаях мы поступаем следующим образом: ты возвращаешься в то состояние, что вы называете жизнью.
Вадим молчал.
— Ты доволен? — бесстрастно поинтересовался голос. — Обычно тебе подобные радуются до смерти, прости за неуместный каламбур.
— Тут есть какой-то подвох? Конечно, есть. Вместо того, чтобы наказать, вы заново даете мне жизнь.
Голос мягко поправил:
— Не жизнь, а семь жизней. По числу тех, что ты отнял...
— Да? Тем более.
— ...и с чего ты взял, что это не есть наказание?
Вадим резко обернулся и, как оно ожидалось, никого не увидел.
— Я лежу сейчас на капоте тойоты со сломанной шеей, и меня мучают занятные предсмертные галлюцинации.
— До встречи, — попрощался голос.

***
Вадима перевели из реанимации в палату интенсивной терапии уже через неделю после аварии. Владелец тойоты, одышливый, суетливый мужик, с ходу развил кипучую деятельность: организовал Вадиму отдельную палату, чистые простыни, маленький телевизор и ежедневные пакеты со свежими яблоками и соками. Вадим не успел толком и насладиться вышеперечисленным, как еще через неделю лечащие доктора сошлись во мнении, что пациент готов к выписке. Диву, конечно, давались — после такой аварии столь быстро на поправку пойти... Вадима, моментально ставшего главной темой всех больничных посиделок, называли не иначе, как «стервецом, в рубашке родившимся».

На следующее утро после выписки Вадим сидел в своем парке и кормил уток. Маленькие наглые создания лениво вылавливали размокший хлеб, если подплывали поодиночке, но с азартом отнимали друг у друга, когда собирались гурьбой. Вадим кидал кусок за куском, изредка затягивался «Кентом» и улыбался.

Развели. Однозначно, развели, как того самого. Бесплатный сыр бывает, известно, только в мышеловке. С чего этим «мы» нужно было возвращать его? С чего такая честь? Люди умирают всегда. Почему Вадим не умер?
Он с удовольствием бы решил, что ему все привиделось: и аудитория, и парты, и голос, и обещание семи жизней, если бы не один немаловажный факт — при нем не нашли оружия. Его сбили, когда оно еще лежало в кармане, но ни водитель, ни врачи словом о нем не обмолвились, а когда Вадим сам напрямую спросил о своих вещах, ему без вопросов принесли одежду и содержимое карманов — но не оружие.
Остается только поверить, что голос из комнаты ожидания сдержал слово, вернул его к жизни, а в качестве бонуса озаботился избавлением от всяческих неприятностей. А что делать? Только поверить.
И умилиться бесплатному подарку судьбы.

Вадим подумал и решил, что накопленных средств ему вполне достаточно для нормальной жизни. То есть раньше, разумеется, так не казалось, но приоритеты ведь после чуда меняются, не так ли? Двух счетов в разной валюте хватит для осуществления программы-минимума: квартирки для престарелой мамы и для себя... Хотя для себя, может, дом? Где-нибудь подальше от большого города.
Вадим уже представил себе домик в глуши, кудлатого сторожевого пса и старые яблоньки. Летом рыбалка опять же. Из соседей никто знать не будет, кем был Вадим в прошлой жизни. Да и прошлой жизни уже не станет. Вадим для себя поживет.

Вадим только начал созваниваться с нужными людьми, как ему самому позвонили и назначили встречу. Причем тот человек, которому он в любом случае отказать не мог.

Сергей Константинович ждал его на скамье у пруда в парке. Подстелив газетку, что вызвало какие-то брезгливые воспоминания из советского прошлого. Подслеповато морщась, что всегда Вадима раздражало. Фыркнув вместо приветствия, что заставило сразу напустить на себя высокомерие.
— Заказчик недоволен.
Пожалуй, худшее начало разговора. Вадим был внутренне готов и к такому варианту, однако, по понятной причине, ожидал его меньше всего.
— Последняя работа была выполнена грязно, — продолжал Сергей Константинович, щурясь на прыгающих у его ног голубей.
— Я не понимаю, Сергей Константинович.
— А что тут понимать? Буквально грязно. Клиент подъезд измазал кровью с третьего этажа по первый, пока вниз полз.
Жилка на виске болезненно забилась.
— Как это — полз?
— Опять же — буквально, что как? — Сергей Константинович перевел на него ничего не выражающий взгляд. — Сполз, напугал до смерти бабушек-старушек... Он ведь еще с полчаса хрипел на асфальте перед подъездом. Хрипел да катался. Твое счастье, что скорой все же не дождался, отмучился. Грязная работа, понимаешь? Люди теперь долго говорить будут, розыск — клятвы всякие давать вроде «безусловно» и «из-под земли», писаки эти статьи накропают... Понимаешь, да?
— Не мог он ползти. После выстрела в голову — никак не мог.
— Вадим, меня не зли. Я вижу, ты абсолютно спокоен, благодушен даже. Знаю, на отдых собрался. А ведь в последнем деле оплошал. Какая голова? Ты в живот ему пулю всадил, садюга, чтобы издыхал подольше.
— Сергей Константинович, да я...
— Да ты. Или — да, ты. Все, Вадим. Сам знаешь, какая у нас работа, какие правила. И жизнь нашу прекрасно знаешь, — Сергей Константинович пожевал губами, покряхтел и...
Вадим знал, что будет, наверное, с самого начала знал, вот только поверить не мог. А теперь было поздно. Снайпер точно вон в тех кустах прячется, или даже два — возле заброшенной будки сторожа тоже хорошая точка. Ждут сигнала. Вот Сергей Константинович кивнет или руку поднимет, или...
Сергей Константинович бросил на Вадима косой взгляд и встал.
— Давай, Вадим, старайся.
Вадим смотрел на его профиль, даже не смотрел — вглядывался, точно взглядом хотел все дрянные мысли Сергея Константиновича выковырять.
Вадима убили выстрелом в голову.

***
— Твое сознание посветлело.
Вадим согласился с голосом. Однообразный серый свет, пронизывающий аудиторию, теперь прорезался белыми полосами. Очень похоже на пятна света, мелькавшие на воде пруда в непогоду.
— Я снова умер?
— Конечно. До встречи.

***

Вадим открыл глаза как раз вовремя. На другом берегу пруда, у скамейки, обычно пустовавшей, стояли скорая и милицейская «буханка», собралась толпа. Выяснять, что произошло, желания особого не было. И так ясно, что ничего хорошего. Примерно даже — кого это «ничего хорошего» касается.

На похороны Сергея Константиновича Вадим не пошел. Хотел, даже две роскошные черные гвоздики купил, но не пошел. Почему-то понял, что ни к чему это.

Его почти не беспокоили слова голоса. А ведь нужно было задуматься, правда? Над «конечно» и над вторичным «до встречи». Но если много думать над неразрешимым, мозг ставит блок, отказываясь воспринимать раздражитель, которым это неразрешимое является. Чувства тупеют. Вот у Вадима... ему хотелось так думать. Потому что могло оказаться страшнее: это голос сам себя защищал и запретил ему, Вадиму, вспоминать о нем. Волноваться. Но всегда возможно, что Вадим больше не умел волноваться.

Документы на квартиру были почти оформлены, когда мама, Елена Аркадьевна, кротко заметила, что ей и в коммуналке неплохо жилось.
Она сжимала в сухоньких пальцах свое бесконечное вязание, кивала головой в платочке и смотрела-смотрела-смотрела на Вадима выцветшими голубыми глазами.
— Мама, я давно хотел переселить тебя в нормальное жилье, — ровно сказал Вадим. С каждым днем контролировать эмоции становилось все легче.
— Мы же с папой тридцать лет здесь прожили. Дедушке ведь столько труда стоило комнату получить в нашем доме.
Да. Старинный дом изуродовали плановым разделением на квартиры, а те в свою очередь — на комнаты-клетушки. Непременный широкий коридор, напоминающий проход к пасти чудовища. Два подъезда — для господ и черный, для челяди. Огромные окна и крошечный метраж. Кухня — бывшая прачечная. И главное — владельцами этих богатств когда-то были они, Мясниковы. Вадим никогда не понимал, чему тут радоваться? Славному прошлому при нищем настоящем?
— У тебя теперь будет свободный угол, — начал объяснять Вадим. — Не придется больше занимать очередь в санузел, готовить на конфорках по дням недели и спотыкаться о пьяного дядю Сашу в коридоре.
— Да я понимаю, сынок, понимаю, — Елена Аркадьевна ласково улыбнулась сыну, но укора в ее взгляде стало больше. — Просто жалко дедушку...
— Я о тебе забочусь.
— Понимаю.
— А ты цепляешься за всякую рухлядь и никому не нужные амбиции, неоправданные к тому же.
Елена Аркадьевна отложила вязание.
— Не говори так, пожалуйста, — тихо сказала она.
— Мне кажется, что уж я-то, имею право так говорить! — кровь кипела, ядом вспучиваясь в сердце. — Сполна хлебнул из-за ваших усилий соответствовать фамилии. Чему соответствовать? Мясниковы все, что могли, просрали.
Елена Аркадьевна молча встала, пошла к двери... Прежде чем выйти, обернулась к Вадиму:
— Ты жизни не знаешь, сынок. Взрослый уже, самостоятельный, а не знаешь.

Вадим сжал кулаки. Жизни он не знает? Жизнь предъявляла ему себя во всей красе, и не раз. Серной кислотой эти воспоминания не выжжешь.
Он поднялся и подошел к окну. С матерью разговаривать бесполезно. Не умеет ценить, что имеет, всю жизнь легко все доставалось, за спиной отца была, а когда тот умер, очень ловко за счет Вадима устроилась. Она в магазин даже за хлебом не ходила, все Вадим ей закупал, счета оплачивал, путевки в санатории.
Не знает уже к чему придраться, вот и изводит.

За окном на карнизе сидел голубь и внимательно наблюдал за Вадимом круглым как бисеринка глазом. Жрать, что ли просит? Вадим с силой дернул за фрамугу, ругнувшись на мать, что не следит за петлями, и открыл окно. Голубь не шелохнулся, лишь едва заметно распушил перья. Прямо у дома предприимчивые дельцы из какой-то строительной фирмы вырыли карьер: то ли офис будут строить, то ли торговый центр, то ли вообще — не определились пока.
Вадим протянул голубю крошки печенья, найденные в кармане.
Тот покосился на его ладонь и, переступив лапками, отодвинулся дальше. Вадим высунулся в окно... если бы кто спросил его сейчас, зачем он это делает, он не смог бы ничего ответить. Зачем — он не знал. То, что было скрыто в подсознании, настойчиво шептало, что так нужно: тянуться все дальше и дальше к привередливому голубю, которому крошки обязательно нужно было сунуть под нос, а не насыпать рядом, иначе не склюет... шептало и успокаивало чувство самосохранения.
Вадим, уже ставший на карниз ногами, точно понимал, что не выгорит. Вся эта затея с семью жизнями не выгорит. Потому что...
Раз — сделать крохотный шаг к уставившемуся на него в упор голубю.
Два — повернуться к окну лицом, посмотреть на свое отражение, ужаснуться и отклониться назад.
Три — разжать до судороги вцепившееся в раму пальцы.
Упасть.

***
— Какое у меня теперь сознание?
— Оглянись.
Вадим сделал, что ему велел голос. Аудитория казалась белым акварельным наброском. Даже пара столов исчезло.
— До встречи? — криво усмехнулся он, тщетно оглядываясь в поисках источника голоса.
— Да.

***

Вадим проснулся. Как же, прямо на кушетке у матери уснул!.. Может быть. Или сейчас возвращение в жизнь происходит проще — это вернее.

Потом, конечно, приехала скорая. Хотя, по определению, было уже незачем — Елена Аркадьевна после приступа не оправилась. Не дождалась она врачей, как тот мальчик-журналист не дождался, умерла в общей кухне, и помочь было некому.

Вадим сидел на скособоченном табурете рядом с кроватью, куда положили Елену Аркадьевну, и смотрел на лицо матери. Ставшее каким-то маленьким, оно до сих пор хранило выражение кроткого укора.

Возможно, это и имел в виду голос, когда говорил о наказании. Он забирает жизни, пока Вадим продолжает жить, позволяя Вадиму расставаться с прошлым снова и снова, но не предупреждая, что оно, прошлое, все равно упрямо возвращается.

Нужно уехать. Куда-нибудь подальше, где его никто не знает, где можно все начать сначала.


— Вадим, здравствуй.
— Здравствуй.
Катя не звонила уже полгода. Что-то случилось, не иначе.
— Вадим, мне нужна твоя помощь.
Так и есть.
— Слушаю.
— Я в онкологии. Пожалуйста, приезжай, — голос Кати был удивительно спокоен. Если не сказать равнодушен. Точно такой, каким она полгода назад объявила об их расставании.
— Хорошо. — Вадим нажал сигнал отбоя.
И принялся собираться. Ключи, деньги, телефон — вот, пожалуй, и все. Теперь отвести Кутуша к деду Петру, единственному соседу на многие километры, попросить присмотреть. Оставлять пса охранять дом — смысла нет, тут и не бывало никого, два дома на всю деревню, вымерла вся.
Вадим с четвертой попытки дозвонился до диспетчерской автовокзала, узнал, когда отправляется ближайший автобус до центра, и пошел к деду Петру прощаться.
Кутуш долго плакал, провожая.

Большой город встретил его проливным дождем и стаей голубей, тревожно перелетавшей с одного дома на другой: они облепляли антенны и провода на крышах, сидели неподвижно под холодными струями дождя, потом, тяжело ложась на крыло, снова следовали за Вадимом, пока он, лавируя в потоке машин, добирался до районной больницы, где его ждала Катя.

Она встретила его внизу, возле амбулаторной. Глядя на ее фигурку, тонувшую в необъятном махровом халате, Вадим чувствовал неизъяснимое чувство жалости, смешанное с отвращением. Того и другого его Катя — бывшая его — в меньшей степени заслуживала.
— Здравствуй, Вадим.
Он осторожно сжал ее тонкие пальчики.
— Здравствуй.
— Спасибо, что приехал.
— Что врачи говорят?
— Как всегда, да, Вадим? — мимолетно улыбнулась Катя. — Сразу суть интересует.
Вадим не ответил на ее улыбку.
— С кем из них я могу поговорить?
— Ни с кем разговаривать не нужно, — вздохнула Катя и высвободила свою ладонь из руки Вадима. — Твоя беда в том, что ты ко всему относишься слишком серьезно.
— Что говорят врачи? — настойчиво повторил Вадим.
Катя пожала плечами, небрежно откинула с шеи кончик шелкового белого платка и сказала:
— Мне осталось полгода. В лучшем случае, семь месяцев.
Голос как всегда ровен, спокоен. Равнодушен. Таким голосом только смертельные раны наносить.
— Что я могу сделать?
Не для нее. Для себя. Это важно было для себя, черт побери, потому что Вадим обязан что-то... помочь хоть как-то... заняться спасением Кати, пусть и бесполезным. Иначе он сойдет с ума. Если уже не сошел.

Вдруг он умер еще тогда? И лежит сейчас на капоте тойоты со сломанной шеей, и его мучают занятные предсмертные галлюцинации. И все, что было после — этого не было, это пронеслось в мозгу, страдающем от нехватки кислорода, за пару миллисекунд... столько, сколько длится агония.

Во взгляде Кати мелькнуло разочарование.
— Просто приходи ко мне иногда, — попросила она.

И Вадим решился.

Ему не хотелось уносить с собой жизни неповинных людей — относительно, конечно, невинными могут быть только младенцы, — потому он переключил коробку передач сначала на третью, потом на пятую скорость только тогда, когда выехал на автостраду.

Все четыре стекла были спущены до упора, ветер хлестал по лицу, словно поставил себе задачей содрать с него кожу; без толку надрывалось стерео.
«Забудь о жизни... забудь, забудь... я тебя сберегу без нее...», — отдельные слова сладкоголосой певицы прорывались сквозь общий гул и врезались в сознание, как нож в масло.

Вадим закрыл глаза и вдавил на педаль газа.

***
— Я не хочу больше возвращаться! — крикнул Вадим.
Аудитория была затянута белесым туманом: ни стен, ни портретов, ни парт больше не было, лишь смутно угадывались их контуры — именно контуры, без содержания, будто они были неумелыми чертежами, которые мимоходом набросали на белом картоне, вырезали и повесили в воздухе.
— У тебя еще три жизни, — бесстрастно сообщил ему голос, снова возникший неизвестно откуда и прозвучавший за его спиной.
— Я сам себя лишил жизни. По доброй воле, — Вадим до рези напрягал глаза, силясь рассмотреть в тумане парты. — Но это все равно считается. Ты не говорил мне, но я и сам понял: вместе с жизнью уходят неприятности. Хочу, чтобы болезнь Кати ушла. Пусть мы с ней больше не увидимся, она исчезнет из моей жизни — да, пусть так. Но чтобы Катя выжила, и не думай, что можешь избавить меня от неприятностей, убив ее, это-то как раз не...
— До встречи.

***
Колеса его девятки еще крутились, все замедляя ход; машина увязла в зарослях бурьяна около старых придорожных тополей, накренилась сильно на бок, но не перевернулась; сам Вадим был цел и невредим.
Он долго и муторно вытаскивал машину из кювета, потом, чертыхаясь, менял колесо, чтобы развернуться и поехать обратно в город. Вадим снова мчался на максимальной скорости, однако теперь более-менее соблюдал правила. Другие у него сейчас были задачи, как-никак.
Он добрался до больницы уже к вечеру, испугался, что прием закрыт и к Кате его не пустят. Пустили. Пожилая врач в очках с сильными диоптриями, придававших ее взгляду болезненную рассеянность, взяла его под руку и отвела в сторонку.
От нее Вадим и узнал, что Катю увезли через час после его ухода:
«Резко ухудшилось состояние, не успела медсестра укол сделать, сознание она потеряла и больше в себя не приходила. Первый раз в практике такое: с утра в относительной норме быть, а меньше чем за день сгореть...»
Врач никак не хотела умолкать, все сокрушалась и сокрушалась, не понимая, что еще немного, и Вадим ее ударит.
«Был человек — и нет его».

Был — и нет.
Вадим повторял это, бормотал себе под нос, когда шел из больницы к своему пруду, а как голос сел, стал шептать уткам, приплывшим к старому знакомому в ожидании лакомств.
Вадим сидел на скамейке, плотно прижимая ладони к ее деревянным рейкам, а ступни — к асфальту, словно тяжело ему было сидеть, а на плечах груз лежал, один из тех неподъемных грузов, что любят на себя взваливать совестливые люди. Совесть, конечно, к нему отношения не имела... это без нее Вадиму тяжко. Была бы она, может, Вадим бы в церковь пошел, молиться бы стал, может, простилось бы ему все, и он свободным бы стал.
Утки заполошно поднялись в воздух, оглашая пруд отчаянными криками, в которых слышалась чуть ли не человеческая злоба.
Сколько не умирай, все равно вернешься. Сколько не греши — все простится.

И Вадим... Мамины бабушки-подружки сказали бы, что Вадим «пустился во все тяжкие». А Вадим ничего не делал. Просто плыл по течению, не сопротивлялся тому, к чему вела его судьба.
Сажал в свою девятку девочек на трассе, увозил их в лес... Скупое их золотишко Вадим хранил, особо не таясь, под обивкой заднего сидения. Вдруг остановят его машину и найдут? И все закончится.
Были у Вадима дела, если можно так выразиться, и с другим знаком. Он составил список, скрупулезно внес в него людей, хоть как-то связанных с прежним занятием в самой первой его жизни. Находил их — по одному, конечно, по одному истреблять таких надо, чтобы остальные на очереди знали, что их ждет. Боялись, мучились, прятались. Вдруг меры примут, и Вадима раньше найдут? И все закончится.

Все закончилось. Вадима накрыли и те, и другие. И умирать ему пришлось дважды.

В первый раз его сожгли в машине.

***
— В твоем небе появились ожоги, видишь? — заметил голос.
Вадим нехотя задрал голову. Низкое небо, в котором, казалось, облака налились молоком и тяжело перекатывались из края в край... Недобро оно белело, вроде как собралось прямо сейчас свалиться на Вадима и расплющить его о доски пола, к чертовой матери.
— Нет, — честно признался Вадим. — Оно просто белое.
— До встречи, — буркнул голос.

***

Во второй — ему «помогли» в СИЗО. Один доброхот уступил навязчивым просьбам нового задержанного, просьбам, проявлявшимся в наглости, дерзости, неуважении к авторитетам, и распорол ему горло заточенным черенком алюминиевой ложки.

***
— Конечно, это не мое дело, но почему так сложно? — поинтересовался голос. — В конце концов, ты мог выброситься в окно.
Вадим утер губы и усмехнулся:
— Гулять, так гулять. До встречи.
— Да.

***
Семь. В последний раз. Как все просто... и не верится. Можно убивать себя раз за разом, возвращаться, снова убивать... Кто-то что-то говорил о наказании? Все грехи прощаются, все проблемы уходят, ничего не остается, жизнь с чистого листа. Да, это наказание.

Кутуш встретил Вадима восторженным лаем. Вадим долго чесал ему брюхо, за ушами, позволяя лизать лицо и хватать лапищей с загнутыми, как сабли, когтями свои беззащитные запястья.

Потом прошел в дом, где вовсю уже хлопотал дед Петр: готовил нехитрую закусь к гостинцам Вадима.

Посидели. Разговоров было море, до самого рассвета, но Вадиму запомнился только один.
Тот, когда дед Петр, ловко подцепив шпротину пальцами, вдруг сказал:
— Плохо, если у человека глаза гнилые. Вроде ходит человек, разговаривает, а присмотришься — мертвяк давно. Червоточина одна, гнилушка, а не человек.
И отправил рыбешку в щербатый рот.
— Ты это чего, дед? — осторожно спросил Вадим.
— Не бери в голову, — дед Петр поднял на него взгляд. И читалось в нем понимание.
Вадиму не по себе стало. Так не по себе, что он брякнул:
— Знаешь, что ли?
— А о чем мне знать, Вадим? Я что вижу, то и говорю. — Дед помолчал. — Помощь нужна?
Вадим покачал головой.
— Ну, твое дело, — буднично заключил дед Петр. — Давай еще по стопочке.

На рассвете они с дедом Петром отравились на рыбалку. Мелкая речка, что протекала в здешних краях, широко разливалась по весне и оставляла после себя неглубокие озерца. Они не пересыхали — благо, лето всегда славилось дождливостью — только зарастали илом. Когда-то давно канувший в Лету окружной рыболовный трест запустил в несколько озер линя. Тот успешно размножился, зажирел и расселился повсеместно по всем озерцам, потеснив местную водную живность.
На линя Вадим с дедом Петром и пошли.

Рогоз окружал плотной стеной, озеро, отражающее серое небо, раскинулось скатертью, узорчатой из-за легкой ряби, вода подступала к ногам... Вадим подумал, что этого клочка, кусочка мира, ему вполне достаточно. Пусть остальное живет, как жило, а вот то, что у Вадима есть сейчас — малое и в тоже время необъятное — принадлежит только ему. У его мира есть четкие границы — мало кто может этим похвастаться. Он точно знает, чего хочет — этим похвастаться не может никто.

Дед Петр, поудобнее устраиваясь на пенечке, засмолил самокрутку.

Вадим встал и, ни слова не говоря, двинулся прямиком через рогоз вдоль берега. Дед мешает.
Шум стоял знатный, но Вадиму было не до этого — хотелось найти уединенный бережок, такой же, у которого дед Петр прикормил линя, только чтобы он принадлежал одному Вадиму.

Когда ему под ноги камнем рухнул голубь, Вадим сначала и не понял, что случилось. Даже не встревожился. Впрочем, волноваться он уже не умел. Вадим перешагнул мертвую птицу... лишь через несколько шагов обернулся. Голубь, наполовину скрытый травой, следил за ним. И глаза у него были гнилыми.

Вадим дернулся было к нему... Остановился, развернулся и кинулся через рогоз к озеру.
А оно ждало его, спокойно, уверено, будто всегда знало, что Вадим придет.
Вадим похлопал себя по карманам (удочку он давно уже бросил), вынул спички, бумажник, Катину фотографию, стянул с шеи простой крестик, мамин, который Вадим никогда не снимал, разделся и сложил аккуратно все на землю.

Шагнул в воду.

***
— Это и было наказание?
— Да, — в интонации голоса неожиданно прозвучали мелодичные интонации: говорившему польстил вопрос Вадима.
А Вадим оглядел аудиторию — вернее, то, что от нее осталось. Небо все-таки исполнило свои угрозы и опустилось на пол, вытеснив и стены, и парты с портретами, и пол.
Вадим стоял теперь в небе, в сизо-белых, серых, бледно-серых облаках и разводах, которым только суждено стать облаками, и не знал, спрашивать ему или нет... в первый раз такую робость испытывал.
— Что дальше? — прошептал он.
— Дальше ты пойдешь со мной, — пообещал голос.
И Вадим улыбнулся.
Все закончилось. Теперь уже наверняка.

@темы: Оригинальные произведения

---

Прочла недавно в "Вокруг света" о спорах вокруг Шекспира. Наверное, вы слышали: ну что он не является автором своих работ. Потому что, как говорят эти "паразитирующие на его творчестве" (с) шекспироведы:

а) не мог человек из среднего класса такое писать
б) не мог человек с посредственным образованием такое писать
в) не мог человек, в быту мелочный педант и успешный предприниматель такое писать.

В статье приведено множество кандидатур (сплошь аристократическая верхушка, знатнее некуда), которые в разное время были выдвинуты исследованиями... Даже Марк Твен, говорится, придерживался теории, что Вильям Шекспир - грубо говоря, не Вильям Шекспир, высказываясь о том, что настоящий писатель не может писать о том, чего не пережил. Странно, правда?

Пратчетт придумал Смерть, потому что лично был знаком с ним. Роулинг когда-то жила в Хогвартсе. Но это ладно, тут конкретные события и географические объекты, но что можно решить насчет переживаний и чувств? То есть человек, в реальной жизни работающий водителем в маршрутке, общающийся исключительно на "народном" языке и любящий поржать над "нашей рашей" с пивом в зубах, не способен в редкие минуты писать по ночам прекрасные стихи. А как же пьяницы, наркоманы, бьющие жену и детей, да просто моральные уроды, и при этом гениальные поэты/писатели/художники?

На Шекспира молились одно время, а теперь не хотят признавать, что человек одаренный может и не быть одаренным внешне.

Я тут спроецирую на себя? Потому что в уме, конечно, сразу на себя проецируешь. Когда несколько человек, знающих меня в реальности, прочли мои рассказы/фики, они долго не верили, что это я написала. Я произвожу впечатление... ну "придурошное", наверное. А тут - раз и пишет.

То есть люди сравнивают две реальности (тебя и созданную тобою, вторичную) и не верят ни в одну из них.

@темы: просто

---

Автор коллажа: Катрина Фаул

@темы: фандом

---

Графиня Ллойд, поздравляю с днем рождения =)

---

Название: Я скучаю по тебе
Автор: Almond
Герои: Фред Уизли, Нимфадора Тонкс
Саммари: На фига нам кровь? Мало ли. Или правильнее: почему бы и нет? Есть же целый рынок незаконного обращения человеческих органов и тканей. Мы — уроды, говорю. Даже денег нормальных заработать не можем.
Жанр:?
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: все-все
Предупреждение: немагическое AU

— Я скучаю по тебе.

Вы думаете, зачем я ей это говорю? Она и не ждала, и не выпрашивала у меня подобных признаний... вещи иногда просто случаются. Слова ненужные.

Она смотрит на меня странно, потом хмыкает:

— Я порой тоже. Не слишком часто. — И добавляет: — Времени, чтобы заскучать, мало, мы же с тобой каждый день видимся.

Ну вот. Обижаться на нее не могу, хоть она мои серьезные, в общем-то, слова в шутку обратила.

А я редко когда серьезно говорю.

— Идем уж, — ворчу.

Говорю редко, зато вещами исключительно серьезными мы с Дорой занимаемся. Все по Паланику: у него в книжке, такие двинутые как мы гормональные препараты тырят из богатых домов, мы же с Дорой обкрадываем больницы. Наше направление, если можно так выразиться, донорская кровь. Кровь хранится в таких пластиковых пакетах с жидким азотом, в специальных помещениях, оборудованных при больницах, но мы поступаем проще: разживаемся кровью при ее перевозке, вернее, конкретно при разгрузке. Это целый продуманный до мелочей процесс — мною, разумеется, продуманный, Дора у нас чисто декоративные функции выполняет. Не скажу, что бесполезные.

На фига нам кровь? Мало ли. Или правильнее: почему бы и нет? Есть же целый рынок незаконного обращения человеческих органов и тканей. Мы крадем ее, потом везем на наше предприятие, сдаем — на выбор свежую, свернувшуюся или испорченную (часть пакетов специально вскрываем) — им по никчемной цене. Мы — уроды, говорю. Даже денег нормальных заработать не можем.

Наше предприятие (да просто гребанный заводишко со штатом в двадцать человек) производит консервы для собак. «Мясной рай», так они называются. Теоретически консервы — никогда не подумаешь по названию, правда? — должны содержать мясо, практически же — мы засовываем туда все то, что остается после производства сосисок. На сосисках мы тоже специализируемся: уже для людей, хотя лично я никакой разницы в конечных продуктах не вижу, что по виду, что по цене. Как понимающий человек, скажу — есть очень мало частей коровы, из которых нельзя сделать сосиски. На практике частей бывает, что совсем нет. Какие еще остатки могут уйти на то, чтобы их укатали в консервы? Мне как-то неинтересно об этом думать, но Дора одно время активно любопытствовала — возможно, оттого, что любит собак. Однажды она даже притащила в наш фургон грязного лопоухого щенка: представляете, улучила свободную секунду и вынула его из фермерского пикапа на больничной стоянке, пока я пакеты с кровью перетаскивал. Щенок долго с нами не прожил, издох на второй неделе. Дора себе места не находила, в первую очередь из-за того, что думала на меня — будто я его метадоном траванул. Потом успокоилась.

Нас много по стране таких, поставщиков сырья для «Мясного рая». Заводом владеет некая пожилая дама; видел я ее однажды: маленькая старушка, кутающаяся в вечный, судя по всему, проеденный молью необъятный платок. У нее денег куры не клюют. Зачем ей все это нужно? Как бы такого вопроса не возникает, у богатых свои причуды, все дела. Я бы ее грохнул, если мог, ненавижу зажиревших в своей вседозволенности богачей-идиотов (и то и другое — уже диагноз), грохнул, если бы сам к тому же не стремился. Семимильными шагами причем — это ведь я. Дора говорит, что ирландцы больше всех ближе к сказочным народам (к тем же лепреконам, для примера) именно из-за тяги к обогащению, к золоту. До золота мне еще далеко, но обогащение... хвастаться не буду.

А Дора вообще любит красивости, романтичная она у меня до крайности, даром, что на искусствоведа училась. Не доучилась, правда, выперли за «недостойное поведение», как написали бы в старинных романах. Днем Дора прилежно посещала занятия, походя клеясь к симпатичным однокурсницам и потихоньку покуривая травку, ночью — отрывалась на однокурсницах по полной, доводя до обморока от пресыщенности сексом (чтобы я знал, что такое возможно!) и вкушая кокаин. Буквально вкушая: Дора открыла для меня много нового.

А теперь мы нашли друг друга. Вернее, я ее вытащил из одного притона — офиса на Манхеттене.

Дора после колледжа словно свободу обрела, так она, наверняка, думала, ведь теперь правил для нее не существовало, а, значит, не нужно было их нарушать. Наоборот — те, мордастые, из комиссии, которые ее вышвырнули, они все полагали, что Дора теперь на самый низ опуститься. Помрет скоро от передоза в каком-нибудь грязном мотеле. Получается, условия задали. А Доре только это и нужно, чтобы наоборот поступить. Не знаю, как было, Дора очень сбивчиво рассказывает о себе, да и я почти не слушаю ее никогда, но насколько я понял, она отделилась от своих бывших дружков, завязала с коксом. Куда-то там поступила, с первой попытки (это она вдалбливала мне раз десять), стала усиленно учиться, выбилась в люди. Закончила, ей даже направление дали, какая-то фирма с руками и ногами чуть не отрывала, потом карьера, связи... на тот момент, как я ее нашел, она была начальником отдела маркетинговой службы крупной автомобильной фирмы. То есть уже на грани. Ее ведь опять заключили в клетку, в которой прутьями служили сранные правила, определяемые статусом человека, как выразилась она однажды после двух порций джина и одной — метадона.

Она пошла за мной. Такая клевая девочка — и со мной. Потому я скучаю по ней. Даже когда она рядом, а она рядом всегда, мне ее не хватает.

Доре около тридцати, она коротко стрижет волосы и красит их в немыслимо розовый цвет. Ее лицо ужасно изменчиво, эмоции поглощают друг друга одна за другой, как у психов, потому я не могу сказать, красиво ли оно. Скорее всего, нет, но мне кажется, что красиво. Скучаю по нему, не могу ведь я иначе думать? У Доры большие темные глаза, почти черные, то есть зрачка, бывает, и не видно, если не всматриваться, потому в таких глазах того и гляди утонешь — такое впечатление. После дозы метадона в них тонешь уже всегда.

Метадон мы тоже воруем — ага, воруем, не спрашивайте. И тоже в больницах. И тоже при его транспортировке. Но занимаемся этим исключительно для себя. Мы умеем друг друга контролировать, нам не нужна настоящая наркота... да метадон от нее и не отличается, зато проблем с приобретением меньше. С одной кормушки тянем, что и кровь.

— Как я тебе? — спрашивает Дора.

Я кошусь на нее, но не могу оторваться от дороги, потому отвечаю:

— Охренительно.

Как всегда. Хотя сегодня я не могу ее разглядеть: она рядом, я — на водительском месте, наш фургон заносит на скольком от дождя серпантине; мне приходится следить за дорогой, а не обращать на Дору внимания.
Я ее наряды люблю.

— Останови.

Секунду размышляю над просьбой, потом жму на педаль тормоза.

Дора открывает дверь и выходит на дорогу. Встает перед фургоном, выгибается, откидывает голову назад и блаженно жмурится:

— Как я тебе?

На Доре персиковое платье — из тех, на чей пошив тратиться не больше метра ткани. Оно обтягивает ее как вторая кожа. Если бы пошел дождь, мне стало видно, что под платьем Дора ничего не надела. Впрочем, мне хорошо видно это и теперь: скажем, по выступающим частям общего рельефа.

— Охренительно! — кричу я в ответ.

Дора кивает и усаживается обратно в машину.

Мы с ней ни разу не спали. Это так, к сведенью. Я скучаю по Доре, но... наверное, слишком скучаю. Мы видим друг друга по двадцать четыре часа в сутки, едим, ложимся спать, крадем кровь, ездим на наш заводик, вкушаем (глотаешь и запиваешь чистой бутилированной водой) метадон вместе, а я не могу получить доступ к ее телу. В принципе и буквально — только руку протяни. Но меня всегда что-то останавливает. Дора — она ведь Дора.

Сейчас она в этом развращающих окружающих платье попрется к водителю и медикам, чтобы отвлечь их, пока я буду вытаскивать пакеты с кровью. Декоративная у нее функция, я же говорил?

Наш клиент представляет собой мини-автобус с тонированными стеклами. Эмблема больницы штата на дверце кажется мне странно яркой — я не понял этого тогда, к сожалению.

Дверь освещенного холла больницы, не спеша, открывается, и на стоянку выходят медики. Они принимаются беседовать с водителем и с дежурным, что сопровождает кровь при перевозке, и Дора, вздохнув, идет к ним. Ей, знаю, нужно морально приготовиться, чтобы сподвигнуть парней пойти с ней. Чтобы сподвигнуться самой — я думаю. Дора где-то очень невинный человек. И «где-то» не нужно принимать за похабщину, спрашивая: «Где именно?»

Она подходит к ним, так призывно двигая бедрами, что даже меня пробирает. А шофер улыбается и берет ее под локоть. Мне хотя бы тогда, идиоту, догадаться... но я всего лишь продолжаю, что начал. Перебежками добираюсь до больничного автобуса, осторожно гляжу в зеркало заднего обзора. Они нехорошо улыбаются, эти медики и водитель, улыбаются, придерживая Дору, а у Доры лицо бледное настолько, что я даже не понимаю сразу, что это ее лицо. Словно вырезали из ночи круг на его месте, и туда откуда-то хлынул свет.

А потом... все произошло быстро. Единственное, за что я благодарен — быстро.

Фальшивый шофер откидывает полу фирменной куртки, что-то блестит в свете фар и раздается выстрел. Тихий-тихий, я едва услышал. Дора оседает на землю, я вижу ее лицо, белое до тошноты... ее ноги, вывернутые под невероятным углом, торчат из развращающего платья, как сломанные сигареты. Я отказываюсь понимать, что происходит, могу только смотреть на нее. Странно, как я по ней скучаю, не правда ли? Мы все время вместе, а мне ее не хватает.

Один из псевдомедиков, улыбаясь, идет ко мне. Не знаю, кто вас, ребят, послал, но с чувством юмором у вас полный порядок. Кто же в голову стреляет, если человек в ответ улыбается?

***

Наверное, это и есть рай. Я бы с удовольствием так решил, не будь я уверен, что не заслужил рая. Но и на ад парк не похож. Хотя, честно признаюсь, специалист во всем этом из меня хреновый — мои родители, конечно, были ревностными католиками, но сына хоть как-то приобщить к вере не смогли.

Не по себе сидеть вот так на скамейке — довольно удобной, довольно изящной — и смотреть на залитое солнечным светом озеро. Вокруг шумит парк. Людей совсем немного и все они на достаточном расстоянии от моей скамьи, чтобы я мог чувствовать себя неуютно. Но мне не по себе не по этому, хотя, казалось, одиночество достаточная причина. Я чувствую себя странно. Будто долго-долго спал, а пока спал, мою душу хорошенько выстирали и вытряхнули. Я чувствую себя молодым. Насколько помню, такого со мной и в детстве не случалось, так меня жизнь любила.

И еще мне кажется, что я что-то забыл. Что-то очень важное. Кого-то?

Ко мне подходит девушка, садится рядом на скамью. Меньше двадцати пяти, какой-то лиловый плащ (позже я обращаю внимание (ну тормоз же), что и на мне такой же, только пурпурный) и... я поворачиваю голову — розовые волосы притягивают взгляд, как фейерверк доктора Фейерверкуса, хотя наверняка ему лично сравнение показалось бы неуместным... стоп, откуда это взялось?

Розовые поросята, крутящиеся в лазурном небе огненные колеса, кометы со скверным характером, чья скверность проявлялась в преследовании объекта до последнего, и багровый дракон, конечно... фейерверки громили замок, приводя в восторг преподавателей и студентов, а Амбридж... я это помню? Знаю?

Розоволосая девушка наблюдает за мной краем глаза.

— Прощу про... э-э, привет, — говорю я. — Думаю, мы знакомы.

Она улыбается:

— Ага, так принято знакомиться с девушками.

— Нет, я не хочу с тобой знакомиться.

Какая-то мысль не дает мне покоя.

— Ты кого-то ждешь?

— Не знаю.

Девушка смотрит на озеро, на детей, что пускают в него кораблики с хлебом и колбасками, на огромный замок, возвышающийся на его берегу... мне кажется, что смотрит куда-то дальше.

— Я не знаю, — повторяет она. — У меня чувство, что сегодня новый день. Вообще новый. Будто мир родился только вчера, а сегодня я появилась. Наверное, это странно.

Я молчу. Солнечный свет играет в розовых прядках и отражается в темных, почти черных, глазах... вдруг приходит понимание, что вспоминать не нужно. Ни о ком, ни о чем.

— Забыла кого-то важного, — девушка хмурит лоб. — Кого-то... как ты думаешь, это тоже странно?

— Я скучаю по тебе, — слова срываются с моих губ прежде, чем я осознаю их.

Она бросает на меня странный взгляд. Молчит.

А я... нужно рассказывать, что было дальше?

Мы вернулись. Друг без друга, но вернулись.

— И хорошо, что не помню, — говорит розоволосая девушка... нет, уже просто Тонкс.

Настойчиво говорит, намекая на что-то, убеждая меня, что действительно хорошо.

Остается только поверить в это.

@музыка: I miss you

@темы: на работе, ГП-фандом

---

Реклама =)

Фест редких пейрингов "I Believe!" представляет трейлер.

Автор трейлера  Linuxik
Музыка: саундтрек к х/ф "Начало", "Гарри Поттер"; "Фантазия" Денис Елецких
Отказ: видео - Warner Bros.

@темы: I Believe, сообщество

---

Название: Быть рядом
Автор: Almond
Герои: Барти Крауч-младший, Джинни Поттер
Жанр: романс
Размер: мини
Рейтинг: PG
Саммари: Напишу заявку однострочника? Барти Крауч-младший/Джинни Уизли; действие происходит через десять лет, после событий четвертой книги; Барти жив и здоров; "Вы забыли письмо", AU
Исполнение этой заявки (25-01-2010) тык
Чувства в письмах.
Предупреждение:AU
Дисклеймер: да. От идеи тоже отказываюсь.

На смятой салфетке

«Хочу, чтобы ты был рядом.

Я не знаю, почему каждый мой день проходит в мыслях о тебе. У меня же есть другие дела, люди, поступки — мои, не мои — к которым я забываю обращаться, потому что ты заслоняешь мой мир. Это нечестно.

И еще я знаю, что смогу удержать себя, взять в руки и тебя не искать. Ты ведь и не ждешь, правда?

Ты так... скажу, что трогательно, ты не обидишься?.. трогательно прячешь глаза, стоит мне вновь появиться в нашем кафе. Ты морщишься, когда видишь мой старый зонт... я знаю, что они смешны, эти сизые колокольчики, нарисованные на нем. Мне они нравятся — их звон раздается из моего детства. Этого достаточно, чтобы я брала с собой зонт всегда, когда иду к тебе, невзирая, что дождя нет и не предвидится... я не делаю так тебе на зло, ничего не делаю, но мне грустно, что ты меня смущаешься. Моего зонта. И я всеми силами... да, я делаю еще хуже.

Ты больной человек. У тебя дрожат руки, мелко-мелко, почти незаметно, твой голос порой неожиданно срывается, тогда, когда ты не видишь меня, а проваливаешься в то темное и гнилое, что зовется твоими воспоминаниями. Я смотрю в твои блеклые глаза... они прозрачны, они отражают мое лицо, и не могу понять, что творится в твоей голове.
Больше всего мне хочется, чтобы ты впустил меня... я хочу, чтобы не было другого, отличного «тебя», который не принадлежит мне.

Ты послушаешь?

Дж.»

На старом пергаменте

«Хочу, чтобы ты была рядом.

Зря я тогда вернулся. Я понял это давно, до тебя — конечно, и не думай иначе... знаешь, еще тогда, когда меня нашел Петтигрю. Говорят, у увлеченных людей мозги набекрень, и когда кто-то или что-то захватывает их души, у них ничего не остается. Обычные люди живут. А нам этот кто-то/что-то подменяет жизнь. У нас мозги набекрень — теперь мы служим ему. Добровольно, что самое смешное.

Я не жалею, нет. «Зря» — оно так, констатация факта. Все могло было закончиться в один день, сразу, когда Фадж собрался отдать меня дементорам... не сложилось. Какие они все были перестраховщики, просто диву даешься, до чего умные... только ничего ведь им не пригодилось. И я не пригодился.

Зря я вернулся сейчас. Жил бы себе дальше в той тихой стране, где вокруг лишь горы и небо, а люди пусто улыбаются, не лазя в душу... рай. Но у меня ведь мозги... ты знаешь. Я вернулся и встретил тебя.

Мне плохо, прости, когда ты рядом. Ты — свет, ярко-оранжевое счастье... ты — мое детство. Единственное время, когда я был свободен.

Знаешь, если бы я мог защитить свое сердце, с которого ты так безжалостно, играючи... так успешно, что самое печальное, срываешь корку... все было проще.

Я знаю, что делать. Я не приду больше в наше кафе, я отвернусь, если встречу тебя на улице, я больше не отвечу на твои письма.

Ломать твою солнечную жизнь я не буду. Не хочу.

Б.»

На автобусном чеке

«Никогда не говори так. Даже в шутку.

Дж.»

На салфетке

«Ты снова рядом.

Конечно, я не собирался приходить сюда сегодня.
Поверь в это.

Миссис Милтон заварила жасминовый чай — как сама говорит, она держит его для такой погоды. Меня тошнит от тяжелого приторного запаха.

Окно залито водой: вода резвится, рисуя потоками — грубые, от души мазки, и я вижу в них целую историю. Дождю должно быть приятно: так он беснуется, вдумчиво и с фантазией размывая струи по окну.

А потом открывается дверь. Я знаю, что это ты. Колокольчик на входе тогда начинает звучать особенно громко, почти тревожно. Он предупреждает меня.

Твой уродливый зонт тебя прячет. И я не знаю радоваться этому или нет, потому что я не хочу видеть тебя. Я не хочу... ты убираешь зонт, и в сердце что-то обрывается.

Твои волосы промокли, несмотря на замечательный зонт, они темные от напитавшей их воды, темные и тяжелые, и меня тянет погрузить в них пальцы, распушить, потянуть... твой взгляд испуган. На пару секунд глаза твои всегда хранят такое выражение — ты ведь не боишься меня, родная?

Ты кусаешь губы, когда я подхожу к тебе. Огромные глаза становятся черными, они — в этот момент они единственное, что есть у меня. Я смотрю в них и решаю, что же мне нужно. От всего: от тебя, от жизни... от себя, наверное. Мне что-то еще нужно? Или я стал полностью зависеть от тебя? Темный Лорд вынул мою душу, у меня ничего нет, кроме того, что он вложил замен, но ты стараешься отнять и это. Украсть, вырвать силой, выжечь каленым железом своих взглядов, прикосновений, своего запаха.

Родная. Слышишь, правда? Я ведь недавно понял, что мне легко так тебя называть. Что меня тянет так тебя называть. Что это стало для меня правдой.

Родная, идем со мной. Я зову.

Б.»

На вырванной странице «Ежедневного пророка»

«Ты рядом.

Мой хороший, любимый, мой любимый, отпусти меня! Мне больно... я разрушаю все вокруг, ломаю, комкаю свою жизнь. Только ты. Все перестало не то, что быть важным, оно перестало быть вообще. Я просыпаюсь, думая о тебе, в течение дня ты со мной всюду, я не могу обедать или улыбаться — все отравлено тобою.

Засыпаю с мыслями о тебе в чужих объятиях... я стараюсь побороть себя и не дать упасть. Я стараюсь снова полюбить Гарри... но ведь полюбить его, значит, разлюбить тебя? Как такое возможно? Ты приходишь ко мне во сне: я шепчу твое имя. А Гарри будит меня и крепко прижимает к себе. Я не вижу его лица в эту минуту, но знаю... любимый, я не могу разрешить себе такое — чтобы Гарри страдал. Но Гарри страдает... понимаешь, я разрешаю.

У Фреда в детстве была метла, старенькая, мы ее уже такой ему купили, у нее и балансировка никуда не годилась, и тормоз был сломан, однако Фред ее любил. Очень. Он никому не разрешал на ней летать, так ценил. Но я потихоньку таскала ее из нашего сарая, потому что хотела научиться играть в квиддич.
Однажды я неправильно зашла на посадку. Сломала руку и, самое ужасное, метлу. Древко почти напополам треснуло.
А Фред... представляешь, он слова не сказал. Не ругал меня и маме не сдал. Фред подлечил мне руку, а потом заявил, что метлу его давно на свалку пора было отправить, раз нормально летать не умела... чуть меня не убила и сразу стала «идиотской», так он выразился.

Вот и я «идиотская». Я ведь Гарри убиваю.

Дж.»

На клочке пергамента

«Сегодня ты обнимала меня особенно отчаянно.

Я смотрел в твое лицо, любимое и искаженное любовью, перебирал твои разметанные по подушке волосы, сцеловывал бисеринки пота с твоих висков.

Не думаю, что тебя это огорчало.

Во мне нет ничего, кроме того, что дала ты, помнишь? Я ведь не жил, и сейчас не живу, если тебя нет рядом. Ты заменила собой мой мир — пожалуйста, не борись с тем, что я заменяю твой.

Темное, страшное — ты ведь хотела узнать о нем? Соскоблить грязь с моей души и рассмотреть под колдовской лупой. Все в моих воспоминаниях, добро пожаловать. Что, родная моя, тебе не понравилось то, что ты увидела? Это никому бы не понравилось.

Прости меня.

Я расцепляю твои судорожно вцепившиеся в мои плечи пальцы, прерываю твои иступленные поцелуи, отклоняюсь... родная, позволь мне любить тебя не так, будто вселенная рушится за дверью. Позволь мне хоть раз любить тебя медленно, не спеша, ведь у нас впереди вся жизнь... миллионы жизней.

В моем мире не было место для любви, пока ты не захотела его создать. Теперь оно твое.

Вот видишь, я сказал это. Прости меня, но я тебя не отпущу.

Я всегда буду рядом.

Б.»

На уголке министерского бланка

«Твой муж — приятный человек. Нам бы с ним пообщаться тогда побольше... когда он был ребенком, таким глупым, наивным, самонадеянным. Ты знаешь, что тогда его жизнь была в моих руках? Я мог убить его в любое время, день, момент... он остался жив.

Не знаю, что он сделает со мной. Ведь у него было письмо — родная, обещаю, я не буду выяснять, откуда он его взял.

Твой муж — приятный человек. Он поднял на меня досье. А ведь формально я чист перед законом. Так говорили очень давно. Теперь твой муж снова начал процесс... вернее, он сказал, что начал. Наверняка, будет проще. Без процесса убирать людей гораздо легче, поверь мне. Тебе повезло с мужем, родная.

Не забывай, обещаешь? Никогда не забывай, что
я всегда рядом с тобой.

Б.»

Одно из сотни

«Ты рядом со мной.

Здесь всегда солнечно. А мне не хватает дождя.

Вот уже полгода, как мы живем тут, и я все не могу привыкнуть. Ярко, весело, шумно и безмятежно — Гарри думал, что здесь то, что мне нужно. Что нужно ему. Но это не так.

Я купила маггловский атлас. Хотела найти в нем твою тихую горную страну. Помнишь, ты говорил? Нашла. Теперь Гарри ждет разрешения на перевод, чтобы мы могли уехать.

Миссис Милтон купила новые шторы — такие тонкие, вишневого цвета. Из-за них внутри все залито теплым пряным светом... она спросила, нравится ли мне, я ответила, что очень. Мне нравится — тебе ведь тоже понравилось бы, правда?

Скажи, что там, где ты сейчас... что ты ждешь меня. Я знаю, что ждешь, но хочу услышать это из твоих уст. Мои сны принадлежат тебе, ты всегда в них... держишь меня за руку в нашем кафе, любуешься на дождь за окном, прикасаешься губами к кончикам моих пальцев... скажи мне во сне.

Твои слова прольются дождем, я знаю. Я услышу их в нем.

Дж.

P.S. Я люблю тебя. Хочу, чтобы ты знал».

@музыка: "Мой рок-н-ролл"

@темы: ГП-фандом

---

HP-Ficathon 2010

Я закончила свою фикатоную работу.

Название: Один день вместо
Рейтинг: G
Заявка: «Очень хочу почитать что-нибудь из детства Гарри, можно совсем альтернативное. Если канонное, то непременно какое-нибудь приключение, хотя бы на один день. Например, каким-нибудь непостижимым образом Гарри оказывается в доме Андромеды Тонкс и проводит некоторое время с Дорой. Ему четыре годика, Доре 11. Например, девочка случайно находит плачущего малыша где-нибудь на улице и пытается развлечь, показывая свиной пятачок, а потом Гарри хотя бы на один день Тонксы забирают к себе. Хотелось бы чего-нибудь по-детски наивного и веселого, естественно, волшебного».

Теперь "якорьки" =)

Писалось по этой картинке:

Отказ: общий доступ.

И под песню Jem "Flying High".

---

КоТяФкА, здравствуйте!

---

сообщество «I believe»

Believe_Fest

Проект создан для авторов, интересующихся редкими пейрингами ГП-фандома и всех им сочувствующих.

Цель сообщества — написание фиков с редкими пейрингами, трудными для качественного обоснования, т.е. с пейрингами, в которые читатель не верит. Автор-участник ставит задачу добиться кардинальной смены этой веры. При этом характеры персонажей должны быть каноничными, ООС неприемлем.

Зачем это нужно? Ола, здесь писательский эгоизм. Доказывание самому себе и читателям, что ты лично можешь написать все, что угодно. Думаю, многие о себе в это верят.

Написать правдиво, логично, и по Станиславскому — трудная задача, но интересная. Главное, не придумать самый дурацкий пейринг от противного, вроде кальмар/Хагрид, Хедвиг/Добби, и написать стеб, а доказать трудный для обоснования пейринг.

При этом степень правдивости пейринга и его «я верю» определяется читательским голосованием (выставлением оценок). Работы выкладываются анонимно, авторство раскрывается после завершения каждого этапа.

Этапы проводятся в определенные сроки.

Первый этап стартует 2 октября.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

сообщество

I believe

Невозможные пейринги с железным обоснуем.
Есть идея создания сообщества сумасшедших пейрингов, которые нужно аргументировать и грамотно.

К сумасшедшим пейрингам относятся редкие пейринги, трудные для качественного обоснования, т.е. пейринги, в которые читатель не верит, но после написания автором фика, веру свою кардинально меняет. Характеры должны быть каноничными, ООС неприемлем.

В чем цель: ола, здесь писательский эгоизм. Доказывание самому себе и читателям, что ты лично можешь написать все, что угодно. Думаю, многие о себе в это верят.

Написать правдиво, логично, и по Станиславскому – трудная задача, но интересная. Главное, не придумать самый дурацкий пейринг от противного, вроде кальмар/хагрид, хедвиг/добби, и написать стеб, а доказать трудный для обоснования пейринг.
При этом степень правдивости пейринга и его «я верю» оценивается читательским голосованием (выставлением оценок). Работы выкладываются анонимно, авторство раскрывается после завершения каждого этапа.
Этапы проводятся в определенные сроки (допустим, два раза в месяц). Думаю, чем проще, тем лучше: дается отмашка, люди выкладывают свои работы. Размер – от ста слов, рейтинг любой.
Запрещаются:
* извращения. Да. Педофилия, некрофилия, зоофилия и прочая. И тонкие душевные метания героя, испытывающего нездоровую страсть, тут не прокатят.
* Все канонные пейринги
* Популярные фанонные пейринги:
СС/ГГ
СС/ГП
СС/ЛМ
СС/РЛ
СС/СБ
ДМ/ГГ
ДМ/ДУ
ГГ/ЛМ
ЛМ//ДУ
ЛМ/ГП
СБ/РЛ
СБ/ДП
ФУ/ДжУ
ГГ/ДУ
ПП/ЛБ
НМ/БЛ
ДУ/ЛЛ
ГГ/ЛЛ

* Откровенно стебные пейринги (вроде как, чем глумливее я изощрюсь, тем оригинальнее покажусь - нет).

Модераторы (владелец) сообщества имеют право удалять:
а) фики с большим количеством ошибок
б) не соответствующие правилам diary.ru
в) не соответствующие тематике сообщества
в) нарушающие правила настоящего поста и сообщества

Кто что думает по поводу организации проведения этапов?

Предварительно:
Вариант №1 Люди кидают заявки, заявки одобряются, дается неделя на написание фиков, фики присылаются администрации сообщества, выкладываются в сообществе, дается неделя на голосование, объявляются результаты, награждается победитель
Вариант №2 Люди просто присылают любые фики с редкими пейрингами до определенного срока, дальше по той же схеме.

Дальше: есть предложение, чтобы принимались не только фики, но и рисунки, коллажи, клипы, стихотворения. Насчет рисунков/коллажей – понятно, что немного другие критерии будут восприятия пейринга, и «я верю» добиться будет сложнее, потому допускаются творческие, скажем, тандемы: рисунок/коллаж + драббл к нему (написанный либо автором коллажа/рисунка, либо соавтором)

Вот первоначальная схема. Буду очень благодарна за ваше мнение о всей этой затее и за советы.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

тестовое

Категорически Вас поздравляю, ибо Вы — Матушка Ветровоск

Вы опытная ведьма, которая дружит со своей головой, не в пример многим вашим коллегам. В семье вы были довольно-таки трудным ребенком, что сказалось и на вашей дальнейшей жизни – особенно на личной. Боюсь, вы старая дева. А еще вы упрямы, как камень, и исправить вас не сможет даже могила.

Пройти тест

@темы: тест

---

флешмобное

От  toujours_pur

Вы отмечаетесь в комментариях;
:: я в ответ называю три вещи, за которые вы мне нравитесь;
:: а вы в ответ – копируете вот это у себя

@темы: флешмоб

---

Название: На дне зрачков
Автор: Almond
Тип: фемслеш
Герои: Флер, Луна
Жанр: романс
Рейтинг: NC-17
Саммари: Давно хотелось попробовать написать фемслеш. Считайте это ворнингом. Что-то вроде сайд-стори (так, кажется) к моему однострочнику "Луна Лавгуд/Флер Делакур, Все чудесатее и чудесатее".
Возраст Луны не соответствует канонному.
Размер: мини
Дисклеймер: Не мое. Даже кличка пони.
Примечание (!): Здесь фем. НЦа. Луна и Флер. Если есть какие-то нюансы восприятия всего перечисленного, будьте добры, не читайте, не комментируйте и не давайте ссылку на фик. Спасибо.

Иногда Флер ясно видела, что хотят сказать ей люди, даже если они сами не понимали этого. Их мнение о ней читалось в самой глубине зрачков, тогда как на лицах застывало восхищение, или, в случае с девушками, — отчаянно скрываемая зависть. Иногда за обеими этими масками Флер различала другое, настоящее, то, что творилось в душе, в самом темном ее уголке. На дне зрачков.

Флер смеялась. Ведь пугаться — это так глупо. Тайные, черные желания окружающих никогда не осуществятся, единственное, что они могут — неосторожно, неосмотрительно, втайне от своего владетеля — вспыхнуть в глазах. Флер купалась в лучах всеобщего восторга и обожания... зависти, пренебрежения.

Это так приятно — знать, что тебя любят и хотят убить. С особой жестокостью, содрав нежную кожу, выколов чарующие глаза, спалив так непристойно обволакивающие фигуру прекрасные волосы. Чувствовать себя постоянно на пределе, балансировать на грани человеческой похоти и правил приличия... наверное, в самый последний момент будет жутко интересно позволить тому темному, вкрадчиво плещущемуся в глубине глаз окружающих, вырваться. Флер иногда думала, что это ее предназначение. Быть убитой боготворившими ее мужчинами, растерзанной ненавидевшими ее женщинами. Они сами не знают, что боготворят и ненавидят, люди всегда думают, что не способны на такие чувства, но ведь все решает... все решает то, что захочет Флер. А Флер хочет любви.


***
Этот ужасный О’гва’гтс мало того, что был самым угрюмым, неудобным и холодным зданием, в котором Флер приходилось бывать, так еще и крайне бестолковым, если можно подобное сказать о замках. Куда это годится — безумный рыцарь-коротышка требует какую-то присягу верности, добрых отношений и чего-то там еще, вместо того, что просто сказать, где находится вход в гостиную Равенкло.

— Прекрасная леди. — Сэр Кэдоган откашлялся. — Я не могу, к большому моему сожалению, но не могу отвести вас к покоям мудрейшей Ровены, ибо вы прибыли из чужеземной страны, и... как же это? Pardon?.. Моя госпожа, я не могу сделать того, что вы просите. — Сэр Кэдоган обернулся к дремавшему жирному пони и спросил уголком рта: — Бинки, я ведь все хорошо сказал? Галантно, я имею в виду?

Пони приоткрыл один глаз и лениво оглядел сэра Кэдогана.

— О, не утруждайтесь, сэр, — протянула Флер и, вскинув подбородок, пошла прочь от портрета.

— Госпожа! Прошу вас, постойте!

— Не утруждайтесь. — Флер завернула за угол.

Она прошла несколько галерей, поднялась по лестнице, пока ее не окликнули. Тот голос, который она ждала услышать.

Бархатные портьеры занавешивали французские окна, тянувшиеся вдоль коридора, и все факелы, что должны были в это время освещать его, были погашены. Рука с кожей, тонкой настолько, что просвечивали голубые сеточки вен, мягко, но уверенно ухватила запястье Флер.

— Ты ищешь меня?

Флер прикусила губу. Она не повернула головы, ведь голос принадлежал той, кого она ждала.

— Я прошу тебя оказать мне услугу, — хрипло сказала Флер.

Луна кивнула. Она очень давно — так давно, что перестала верить, что Флер придет, — пряталась за этой портьерой. Если Флер попросит, Луна все сделает. Конечно. Все, что захочет сама Луна.

Луна вышла из-за портьеры и встала рядом с Флер. Вечерний коридор был пуст, лишь ночь распластала свои тени на узорчатом полу, и можно было почти не бояться Филча и его миссис Норрис, преподавателей и студентов. Вообще ничего, пока Флер рядом.

Она близко. Так близко, что Луна может разглядеть крохотные, едва прозрачные веснушки на ее носу. В сумраке они, казалось, светятся... все ее лицо. Любимое.

— Чего ты хочешь? — Луна не знала, что может так шептать. Словно обнажаясь.

Флер вздрагивает. Она выше Луны, но именно Луна смотрит на нее сверху вниз.

— Скажи.

— Отпусти меня, — просит Флер и переплетает свои пальцы с пальцами Луны.

Луна снова кивает. Разве нельзя это понять? Если можно любить, то понять не нельзя. Она прекрасна.

Флер прекрасна, и Луна тянет ее за собой.

— Я люблю тебя, — шепчет Флер.

Луна не может вздохнуть, просто боится пропустить время, ведь время — коварный, юркий хитрец, вечно старается что-то выкроить или украсть. Флер прекрасна. Даже прижатая к стене и тяжело дышащая, она прекрасна. Она уже не вздрагивает, как раньше, когда Луна проводит ладонью по ее щеке, шее, спускает руку ниже и обхватывает грудь. Сжимает ее коротко, а потом начинает растирать подушечками пальцев твердый сосок, смотря в лицо Флер, внимательно наблюдая за ним, чтобы не пропустить ни одной гримасы наслаждения... сожаления... отвращения. У Флер подкашиваются ноги, но она вцепляется в Луну изо все сил, словно находит в ней спасение, и не падает, конечно. Луна бы не позволила. Луне так дорога прекрасная Флер, что ей жалко жизни — той, что она жила, пока в ней не появилась Флер. Остальную — пожалуйста. Да почти наверняка — и наотмашь. А этот отрезок, эта неделя — ни отдаст никому. Даже Флер.

Флер прекрасна. Она опускает голову и покорно вздыхает, когда Луна сползает перед ней на колени, медленно поднимая ее юбку. Флер почти разжимает пальцы, больно вцепившиеся в плечи Луны, когда Луна, осторожно сдвинув ее трусики, проводит языком по истекающему влагой клитору. Флер уже не стонет тяжко, с надрывом, утробно, как раньше, когда Луна резко отстраняется. И не плачет потом, чувствуя в себе жадные пальцы Луны, двигающиеся мучительно медленно, дразняще. Луна никогда не целует Флер до того, как не попробует ее. Флер, Луна знала, кажется, что ее собственный тягучий, терпкий вкус неотличим от вкуса Луны, что он сливается с ним. Это прекрасно. И когда Флер кончает, откинувшись назад и прижимая руку Луны к своему лону, она тоже прекрасна. Всегда.

А потом... Потом Луна широко распахивает свои серебристые глаза, и в них отражается ночное небо над Хогвартсом, в то время как Флер раздвигает ее бедра, целуя и кусая нежную кожу на их внутренней стороне, а после с силой прижимая к полу, чтобы целовать, кусать и ласкать уже сокровенное местечко. Флер вдыхает слабый, нежный запах светлых кудряшек Луны, почему-то вызывающий ассоциации с детством — незабудки, ванная комната, смех, — и раз за разом обводит языком клитор, удерживая Луну, потому что, она, смешная, начинает вырываться и что-то шептать. Совсем неразборчиво. Хорошая, она никогда не стонет. Она лишь еще шире распахивает свои чудесные глаза, в которых, как Флер ни старалась найти, не пряталось ничего на дне зрачков, ничего темного и страшного. Взгляд Луны всегда кристально прозрачен. Луна, хорошая, лишь распахивает, да, чудесные глаза шире, пока Флер, приподнимая ее ягодицы, вводит палец в узкую дырочку; хорошая, лишь царапает ногтями пол, вырывается и бессвязно шепчет что-то, пока Флер доводит ее до изнеможения.

И только после, когда Флер вытягивается рядом с ней, прижимая к себе и слушая ее дыхание, она понимает, что непрестанно повторяет Луна:

— Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

Флер остается только одно. Нет выбора. Она переплетает свои пальцы с пальцами Луны и просит:

— Отпусти.

Если очень просить, просить до изнеможения, до горьких слез со дна зрачков, возможно, Луна, хорошая, смешная Луна, снова все поймет.

Никогда-никогда не отпустит.

@музыка: Те амо

@темы: ГП-фандом

---

Название: Жизнь прекрасна
Цикл: Алая летопись
Автор: Almond
Герои: Летописец, Сьюзен Сто Гелитская
Рейтинг: G
Жанр: общий
Размер: мини
Саммари: Летописец появляется где угодно, в том числе и в Анк-Морпорке.
Дисклеймер: Что не мое — сэру Теренсу Дэвиду Джону Пратчетту
Размещение: с моего разрешения ([email protected])
Предупреждение: место пребывания Сьюзен (не будем называть это жизнью) выбран полный гордости Анк и полный заразы Морпорк.

Сегодняшний вечер был густо-синим.

Что в Анк-Морпорке большая редкость, ибо обыкновенно сумерки крадутся по городу в желтовато-сером, таком безопасном для них, мареве.

Но сегодня ветру с Овцепикских гор повезло: он преодолел кордоны из капусты, окружавшие город и защищавшие его не хуже оборонительных стен, и принес в Анк-Морпорк свежую морось, на время очистив воздух.

— А дождика нам не надо, — пробормотала Сьюзен себе под нос, снимая с головы капюшон.

Идея прогуляться перед сном пришла внезапно. Лучше так посчитать, ведь нормальные люди склонны совершать спонтанные поступки. Нормальные люди знать не знают, что такое предчувствие. По крайней мере, большинство из них. Твила, конечно, всегда с удивительной точностью может сказать, за какой проступок ее накажут, а какой спустят с рук, но тут дело в детской восприимчивости и знании психологии родителей. Всего лишь. А она, Сьюзен, здесь не в счет.

Сьюзен почти пришла к нужному ей месту.

Только человек с несколько гипертрофированным представлением о собственной жизнестойкости рискнет приближаться к мосту Призрения.

Глаза от невыносимого запаха начали слезиться еще за милю. Однако предчувствие гнало Сьюзен именно туда. Что ж, нормальные люди ведь иногда хотят погулять у воды, забраться на такой романтичный мостик, подышать свежестью... например, гильдия купцов именно в подобном духе составляет свои рекламные проспекты, и ведь все всё понимают, никто не возражает, даже восхищаются где-то глубоко в душе и гордятся наверняка. По крайней мере, река Анк состоит из воды. Большей частью. Есть все подозрения. Ну что-то от воды ведь должно быть, если и человек состоит на семьдесят процентов из воды, и что-то, близкое к воде, из человеческих почек в Анк всяко попадает. Иногда... ну хорошо: хотя бы вместе со всем остальным.

Сьюзен, стараясь не дышать, забралась на горбатый мост и облокотилась о перила.

Прохладный ветер играл с прядками ее волос, решивших на сегодня взять отпуск и вести себя, как подобает нормальным прядям, не заплетаясь, не завиваясь и переплетаясь по своему обыкновению, как хотят, а лежа по плечам себе спокойно. И если ничего не случится — могут ведь предчувствия лгать? — то можно почесть, что день прошел вполне нормально. А что? Твила не нашла под своей кроватью ни одного Страшилы; Гавейн, правда, показал Сьюзен призрачного медведя на прогулке, но сам же сказал, что трогать его не надо: тот катался на качелях, Гавейн решил присоединиться к нему. И страшностей — ноль.

Тем более и видений не было... то есть будущее сегодня не вздумало вдруг потихоньку прокрасться в настоящее, приоткрыть дверь, оглядеться — и выпрыгнуть, предъявив себя во всей красе, чтобы Сьюзен не знала, что и полагать: то ли она уже в будущем, то ли будущее подменило собой настоящее, то ли это вообще прошлое, подмяв под себя завтра, шалит.

Видений не было — есть все шансы, что все закончится нормально.

— Ты думаешь?

Сьюзен прикрыла глаза и очень медленно повернула голову.

— Кто ты?

— Если не возражаешь... в общем, не могла бы ты удалиться?

Сьюзен резко открыла глаза.

Рядом с ней (а ведь только что здесь никого не было! Почти наверняка), положив ладони с тонкими пальцами на парапет, стоял человек в белом плаще.

— Послушай, это, правда, важно. Просить тебя уйти невежливо... возможно, — с сомнением добавил он. — Умеешь читать мысли? Я умею, ты тоже, думаю.

— Кто ты такой? — резко спросила Сьюзен.

Предчувствия, что за невезенье, начали сбываться.

— Мне нужно тебе сказать, — Летописец тяжко вздохнул и уставился на твердые волны Анка. — Я, наверное, и не смогу по-другому, правда? Если ты велишь, к примеру, ВОТ ТАКИМ ГОЛОСОМ.

— О! — Сьюзен отступила от него на шаг. — Так вот в какие игры мы играем... Дедушка не стал бы... ты ведь не от дедушки?

— Ты единственная, чьи мысли я не могу прочесть. Кажется, это уже было?

— Да, в одной из множественных вселенных, — кивнула Сьюзен. — Но не отвлекайся — что ты должен мне сказать?

Летописец помолчал и мягко спросил:

— А ты действительно хочешь знать? Учти, тебе может не понравиться. И насколько я знаю, Сьюзен Сто Гелитская целью своей жизни (нынешней) считает провести ее нормально и в нормальном (по нынешним стандартам, опять же) мире. А то, что я скажу... вдруг это будет самым ненормальным из того, что тебе доводилось слышать?

— Я же говорила — эти игры я знаю, — поморщилась Сьюзен. — В любом случае, я уже вмешалась, потому что пришла сегодня на мост Призрения. Мне интересно: уж не дедушка тебя послал? Обычно он любит таким образом впутывать меня в свои дела... говори.

— Смерть не имеет ко мне ни малейшего отношения.

— Это вряд ли. Смерть относится ко всем без исключения.

— Но не ко мне.

— Разумеется, ты вправе полагать, как тебе угодно.

— Да? Да. Никогда не задумывался на этот счет.

Сьюзен с любопытством взглянула на Летописца.

— Я... скажем, я — самый обыкновенный человек... сущность. — Летописец пожевал губами. — У меня есть работа, некие обязанности, я вкладываю в них душу... нечто, подразумевающее ее у меня. В этом я схож со Смертью. Но моя работа — в ней больший простор для фантазии. Ты понимаешь?

— Пока нет. Кто ты?

— Ну можно сказать — Распорядитель.

— Здорово. Что это значит?

— Я записываю.

Сьюзен вглядывалась в синие без зрачков глаза.

— А дальше?

— Что дальше?

— Зачем ты пришел на этот мост?

— Тебе не интересно, что я записываю? — в голосе Летописца прозвучал намек на обиду.

Сьюзен покачала головой.

— Прости. Я ведь решила, что нормальная жизнь — это как раз для такой девушки, как я. Знаю, что... думаю, ты пришел... гуляешь по разным мирам. Ты не человек. И тем более не обыкновенный. Меня не то, что учили видеть такие вещи... у меня это в крови, выразимся так. Поэтому скажи просто, для чего должна была состояться наша встреча. Ведь она должна была состояться.

Летописец склонил голову на бок. Если плохо его знать, можно было бы решить, что ему не известен ответ на вопрос.

— А как ты думаешь?

— Я ничего не думаю, — устало сказала Сьюзен. Нормальный день, вечер, жизнь… возможно ли все это в Анк-Морпорке? Лакомый кусок для бездельничающих городских философов. Сьюзен искренно верила, что возможно все. Если очень захотеть. Она не учла одного — в ее случае это действительно так.

— Вроде как ты должна меня спасти, — буднично поведал Летописец и отвернулся. Ему показалось, что его восковым щекам стало подозрительно жарко.

Анк монотонно накладывал то, что у него сходило за волны, на далекий пирс — и утлое суденышко Себя-Режу-Без-Ножа Достабля уже возвышалось на добрые полмили над городом.

— Наверное, мне нужно сказать, что я постараюсь.

— Было бы очень любезно с твоей стороны.

— Вряд ли. Но я очень постараюсь. — Сьюзен положила теплую ладошку поверх ледяных пальцев Летописца.

Если очень захотеть... почему бы и нет? Ведь в любом случае жизнь... существование для них прекрасно. Большей частью. Есть все подозрения.

Автор коллажа — прекрасная  Linuxik

Перо с чернильницей - pero
Яблоки: Ирина Гусева (IRA GU) "На полке"
текстура: Texture_9_by_PrincessBubblebutt
Летописец - общий доступ
Сьюзен - общий доступ
Версаль - Linuxik

запись создана: 07.08.2010 в 15:57

@музыка: Hurts

@темы: Плоский мир, фандом, Оригинальные произведения

---

тестовое

Вы для меня... Вдохновение.

Цвет - перламутровый, переливается всеми цветами. Запах - ночи, но не холодного неба, а ярких звезд. Вкус - чая, теплого, согревающего чая. Звук - тихий, но близкий. Основные черты: Приходит неожиданно, проникает в сердце, дает силы, чтобы действовать. Немного кружит голову - приятно, но порой отвлекает от важных дел.

Пройти тест

Красиво.

@темы: тест