Это мой текст. Спасибо читателям и участникам за оценки и за отзывы.
Название: На краю, за светом
Автор: almond_land
Бета: miraizo
Рейтинг: PG
Жанр: драма
Тип: джен
Описание: ориджинал написан на конкурс "Свобода слова" на дайри.
Заявка: «Джен. Психиатрическая клиника и её страшноватые, странные, но симпатичные обитатели. В свободное от лепки из пластилина и перегрызания вен время они собираются в какой-нибудь палате номер шесть возле вечно привязанного к кровати ремнями и рассказывают друг другу... что-нибудь. Сказки, анекдоты, свои истории.Лучше ХЭ. Все, конечно, выздороветь не могут, но желательно без смертей и общего тягостного настроения».
читать дальше
***
Тебе, наверное, это и не снилось. Я знаю, что нет. Ты счастливчик, Троша, но в данном случае тебе не повезло — тебе и не снилось, ты даже представить не можешь, как здорово мне сегодня было — целых полчаса — а потом еще почти день, когда я снова и снова прокручивал в голове нашу встречу. «Нашу» — это кого, спрашиваешь? Троша, разве ты еще не видел ее, не встречал?
Я познакомился с ней сегодня: утром мы с тобой направились в столовую, и она уже была там — тоненькая нежная девочка. Вспомнил? Я бы никогда не осмелился подсесть к ней, если бы не ты. Ты как-то очень ловко обернул мир вокруг меня, заставив сместиться стены, людей разделиться на обогнувшие меня потоки, и я очнулся, уже сидя напротив той девочки. Она смотрела на меня испуганным котенком. Я когда рассказываю тебе о ней, Троша, могу лишь описать ее в красках — она именно так мне запомнилась, и если я закрываю глаза — вот она, вот болезненные всполохи под веками. Большие серые глаза на бледном лице сердечком и пушистое облако темных волос — моя Аня, новенькая, попала сюда после очередной неудачной попытки покончить жизнь самоубийством.
Ты заметил, что я говорю «моя Аня»? Она, конечно, не моя, но скоро будет. И не смейся, Троша, и не закатывай глаза. Мы проговорили с ней целое утро, она такая чудесная. Ее все любят. Ты спросишь, отчего тогда время от времени она пытается умереть? Я попробую представить это, попробую объяснить.
Вот Ане становится грустно, она мечется по своей воздушно-розовой комнате, кусая губы, и не знает, как избавиться от черной сосущей дыры, что она в шутку называет своей душой. Аня идет в ванную, задвигает маленькими пальчиками золотую кукольную задвижку и ложится в ванну, морщась от прикосновения холодного фаянса к запястьям. Вода и пар постепенно наполняют комнату, футболка и джинсы Ани прилипают к телу, а по запястьям расползается жар — Аня старенькой бритвой, одной из тех, что ее мама хранит в швейной коробке вместе с пуговицами, нитками и прочей милой дребеденью, режет себе вены. Аня лежит, закрыв глаза, ей легко и спокойно, а дыра внутри нее постепенно заполняется розовой дымкой. «Крематорий» помнишь?
«Маленькая девочка со взглядом волчицы,
Я тоже когда-то был самоубийцей,
Я тоже лежал в окровавленной ванне
И молча вдыхал дым марихуаны».
Троша, пусть тебе и кажется, что песня нисколько не в тему. Я просто сразу в этих строчках почувствовал единение с ней, с Аней.
Она учится в девятом классе, ей пятнадцать, а я влюбился. Тут уже иное, говоришь, на ум приходит? Знаю, дурное. Так вот отвечу: ты не прав, Троша, сегодня и сейчас — ты не прав. Если ли преступление в глазах Бога или хотя бы людей, что я люблю юную девочку, люблю чистой простой любовью, даже не задумываясь о физических отношениях? Я говорю правду, Троша, не фыркай зловредно. Я отношусь к ней, как к трепетному нежному цветку, я восхищаюсь ею, я с первого взгляда понял, что она сокровище, хрупкое и прекрасное, я… Ладно, чтобы тебе было проще: я могу лишь смотреть на нее, не прикасаться. Хотя люблю ее, как жену, а не как, допустим, дитя.
Тебе легко говорить, что я слишком бурно реагирую и превозношу то, чего еще, возможно, нет. Мы познакомились только сегодня, ты прав. Ну и что? Для моей любви это не имеет значения. Любит ли она меня? Откуда мне знать. Ее привезли только вчера, видел бинты на ее запястьях? Синяки от капельниц на сгибе локтя? Откуда? Она может пока думать только о своем самоубийстве и надеждах на скорейшую выписку отсюда.
Я предложил ей прийти вечером к нам в палату, ты не возражаешь? Я хочу рассказать всем, что она теперь моя. Это ведь хорошая история, как думаешь? И что они скажут, как думаешь?
***
Один парень был твердо уверен в том, что его много. Тебе знакома эта история? Парень с верхнего этажа из отделения интенсивной терапии. Его всё собираются выпустить, отдать на попечение каких-то дальних богатых родственников. Тебе не кажется, что затянулось у этих родственников что-то?
Троша, я рассказывал тебе, как я с ним познакомился? Я гулял в нашем лесочке, прямо здесь, под окном, и — выгляни, посмотри — там, у старого пня, похожего на трон Оберона, я встретил его. В тот день парень представился мне художником, рисующим портреты людей на набережной.
Ты знаешь, Троша, такие портреты — это когда нос вытягивается вверх, подбородок и щеки непомерно раздуваются, губы складываются бантиком, а глаза... про глаза лучше не говорить, не люблю я это. Вроде бы получаются карикатуры, только тут как посмотреть: у одних художников, уставших и нетерпеливых, они черные и недобрые, у других — уродище уродищем, а такие лица хорошие, что люди, увидев себя, улыбаются. Вот Костя из последних. Рисует он карикатуры, но карикатуры добрые.
Троша, он предложил мне нарисовать мой портрет. И знаешь, я согласился. Тебе это покажется странным, но мне захотелось увидеть свое лицо на бумаге. Пусть изображение будет лишь высмеивать мои черты, выставляя каждую черточку гиперболизировано искаженной, но я так давно не видел себя, что почти забыл, как выгляжу.
Я уселся на пень, и пока Костя упрашивал санитарку дать ему бумагу и кусочек угля, разглядывал его рыжие вихры, прозрачные и тонкие в свете солнца. Большие очки. Мне кажется, очки ему были нужны для защиты, представь, потому что взгляд его карих глаз был настолько лучистым, теплым, что людям становилось неуютно, словно им на секундочку открывалась изнанка их душ и они видели, насколько души ничтожные и истертые. А Костя был робок и не хотел причинять никому неудобств, вот он какой.
Санитарка согласилась принести все необходимое как раз тогда, когда Костя исчез, провалился внутрь себя. На его месте появился изумленный, счастливо моргавший Павел Сергеевич, тишайший старичок, по совместительству — морской офицер в отставке, как ты сообщил позже. Мне с ним поговорить не довелось, потому что Павел Сергеевич терпеть не мог санитарок, сразу же приходил в полное расстройство чувств. Сестре пришлось звать подмогу, и Павлу Сергеевичу вкололи успокоительное, и больше в тот день я моего нового знакомого не видел.
Тебе не приходилось красться по нашим коридорам ночью? Жутко, правда? А я, Троша, однажды осмелился, так мне был интересен тот парень. Но ты ведь помнишь, ты был рядом. Мы с тобой нашли его палату, и мы с тобой говорили с ним. Ну, я говорил, а ты караулил у дверей. Тогда Кости не было, не было и Павла Сергеевича. Теперь дирижер, что управлял парнем изнутри, дергая за веревочки и нажимая на некие рычажки, совсем дурацкие, перетасовал карточки и вытащил имя Димки, тринадцатилетнего пацана, веселого, шубуршного. Он был привязан к кровати эластичными ремнями цвета рвоты, ну ты знаешь, и так, лежа с прижатыми бледными руками, все рассказывал мне о своем скейте, об участии в ролевых играх и в стратегиях, об одной ясноглазой девочке рассказывал. Ты ведь тоже слышал? Я улыбался Димке и думал, какой он симпатичный. Рыжий, с лучистыми карими глазами. Он сам не знал, что его много. Вернее, что он один из многих. Они живут и мирно соседствуют в обыкновенном, ничем не примечательном парне, который однажды взял и позволил себе раздробиться, оживить все свои «Я» и выпустить их из темных уголков своей души. Кто еще был в парне... ну, наверное, тебе больше всего понравились Ксюша, пятилетняя девочка, потерявшая маму, и лихой Серега, водитель-дальнобойщик. Они появились по очереди, сменив улыбчивого Димку — рассказали о себе столько, сколько мы с тобой никогда ни от кого не слышали.
Тебе приходит на ум песня? О, я одну знаю!
«Но в зеркале ты,
Из крана твой смех,
Ты не можешь меня отпустить,
А я не могу — вас всех».
Только не возражай, Троша, и не говори, что здесь другое — то же, пойми.
Вечером тут все соберутся, давай и его позовем. Не пожимай плечами, он им понравится. Мне же хочется, чтобы Костя нарисовал мой портрет. Слушай, а пусть всех наших нарисует? Будем ждать моментов, когда он главный, и просить парня, а?
***
Тетушка Поля любила яркие вязаные жакеты. Она всюду носила за собой корзинку с разноцветной пряжей, самой дешевой, которую можно купить в любом переходе, и вязала нам всем свои жакеты. Тебе еще говорила, что смастерит к жакету шарф и перчатки, такой ты славный. На кончики тупых спиц были насажены огрызки школьных ластиков, ну ты понимаешь, Троша, — про тетушку Полю говорили, что она из «тихих», потому огрызки эти ни за что не снимет и спицы в чью-нибудь мягкую плоть не вонзит. Она, тетушка Поля, тут самая давняя постоялица, как мы с тобой нас всех называем. Нет, не считая, конечно, Михаила Анатольевича, старого друга, который лежит здесь — в собственной психиатрической лечебнице — уже пять лет.
Помнишь, а ты, без сомнения, помнишь: он был главврачом, молодым, полным радостных перспектив выпускником Ленинградского университета.
Давай и я повспоминаю, как все было? Михаил Анатольевич приехал в наш крохотный приморский городок и основал клинику недалеко от моря в старом графском доме. Графиня, говорят, любила гулять в сосновом лесочке над скалой — а под скалой как раз стоял дом. На краю, за светом. Графиня исстрадалась, измаялась от тоски по юному цыганенку, забредшему однажды в дом всем на горе. Потом графиня исчезла. Тебе еще нравится морщиться на этом моменте истории, Троша. Таинственно исчезла — мы с тобой шутим, что сбежала с цыганенком. Хоть бы так.
Михаил Анатольевич, честолюбивый, полный радужных перспектив доктор, хотел достичь многого. Почти по Булгакову, правда? Михаил Анатольевич, полагаю, считал себя профессором Стравинским и, как у того, книжного Стравинского, в клинике у него применялись самые передовые методы.
Пять лет, Троша. Он перешел из разряда врачей в разряд душевнобольных пять лет назад. Такое случается, мы с тобой знаем. Михаил Анатольевич постоянно вел записи, постоянно. Однажды во время сильной грозы, когда у медсестер особенно много работы, одна из них зачем-то постучалась к Михаилу Анатольевичу. На беду, тот как раз сидел на кровати и обмакивал палец в собственную кровь. Потому что у него кончились чернила. Он всадил штырь для бумаг в свое бедро и аккуратно собирал в чашку жирную, похожую на непристойные пятна, что остаются на щеках от пощечин, кровь, потому что у него кончились чернила. Все белоснежные стены его комнаты были усеяны записями, которые он успел написать за ночь, пока бушевала гроза, а последние строчки Михаил Анатольевич дописывал кровью, и это были самые чудесные стихи, которые мы с тобой когда-либо читали, Троша. Помнишь их?
«И если вы никогда не видали, как умирают,
— дай Бог вам никогда не видать».
К счастью, стихи сохранили, да и вообще все записи в комнате, которая теперь стала палатой, и иногда мы с тобой приходим туда, чтобы посидеть с Михаилом Анатольевичем.
Как, по-твоему, люди сходят с ума? Где проходит грань? Вот Василий, человек веселый и жизнерадостный, спокойно зарабатывающий себе на жизнь битьем в баклуши — а вот Василий, уже потерявший разум, объявивший себя подружкой солнца и надувающий мыльные пузыри голым на балконе. Кто из этих Василиев сполна назовется ненормальным?
Ты скажешь, Троша, что сумасшествие людьми определяется в первую очередь мелким шажком в сторону, а не злым поступком. И отклонение от правила «Жить как все» даст твердую гарантию, что клеймо «Рехнувшийся» выбьют на твоем затылке. Ты фыркнешь и со скучающим, полным тоскливого цинизма голосом добавишь: вроде как, не обратить внимания на упавшего старика — это нормально, а выйти из дома в пуантах — нет. Ты прав, конечно, Троша, в том-то и дело, что люди подменяют понятия, что серость расцветает пышным цветом повсеместно, а радуге, угораздившей проникнуть в душу какого-нибудь бедолаги, приходится прятать глаза и стыдливо ковырять тапкой в полу. Но как дать точное определение? Про кого можно знать, что он, вот он, да-да, сумасшедший? Вчера не был, сегодня стал. Ты знаешь? Не пожимай плечами. Я скажу тебе одну нелепую вещь, Троша. Нормальных нет вовсе.
А потом Михаил Анатольевич стал приходить ко мне в палату по вечерам, слушать наши с тобой, Троша, истории и остальных слушать, умно кивать, вести какие-то записи. Его все наши сразу полюбили. И как его не любить? Он же за нами записывает. Все наши истории. Как думаешь, хорошие они?
***
Ты похож на уставшего маленького старичка, опускающего ладони в ледяную воду. Твоя грубая кожа не чувствует холода; холод лишь обволакивает каждую трещину-морщину, не проникая внутрь, не леденя кровь, не мучая мышцы. Ты счастливчик, Троша. Жизнь отскакивает от тебя, как теннисные мячики от бетонной стены, и ты по-прежнему всегда и везде, смотришь на мир так, будто последнее, чем он мог тебя подивить, давным-давно сошло с ума и забилось с горя в какую-нибудь норку. Троша, я завидую тебе.
Представь, сегодня я решил открыть окно. Мне показалось, что я слышу море. Троша, я не сумел это сделать, окно не поддалось. Помню, что вытянул руки, согнул ноги в правильной последовательности, как сгибает каждый человек, пытающийся сесть, а затем встать, ну ты же меня понимаешь, откинул одеяло... и не сумел. Мне пришлось задуматься, почему. Показалось, что слышу дождь, ты знаешь, Троша, стук капель, похожий на топот толстых сильных младенцев. Будто пляшут они на поверхности сизого моря, взбивая пятками пену, ласкающую берега, подобно нежным розовым губам хмельной красавицы... слышу море.
Тебе знакомо это чувство? Когда спишь и знаешь, что это просто сон, что вот-вот проснешься, и кошмара как не бывало? И пребываешь в такой наивной уверенности долго? Может быть, всю жизнь? Прости, что у меня столько вопросов. Просто я запутался, Троша.
Понимаешь, мне сказали, что я буйный. Что у меня полнейшее расстройство личности, деградация, мне сказали. Понимаешь, я не выхожу из своей палаты уже три года. Привязан к кровати эластичными ремнями цвета рвоты, ну ты знаешь, у меня пролежни и атрофия мышц, но, конечно, это не должно волновать нас с тобой — вот что мне сказали.
Троша, нам верить им?
Три года. Это очень долгий срок. Михаил Анатольевич — наш самый давний постоялец, он здесь пять лет, а я, получается, три, и ведь это почти край, почти за светом, потому что дольше, понимаешь, дольше никто тут не живет. А я хочу жить. Я привык к этому.
Я попрошу тебя кое о чем: пожалуйста, убеди моих врачей, что я не буйный. Я ведь бываю вне палаты. Как тогда я познакомился с Костей, Павлом Сергеевичем, Ксюшей? Как примерил синий в желтую полоску жакет тетушки Поли? Как спорил с Димкой о преимуществах «паладина» перед «грифоном»? И что я мог видеть в глубоких серых глазах Ани, если, по словам врачей, я никогда с ней не встречался?
Троша, пожалуйста, заставь меня верить, что у меня нет галлюцинаций. Кроме тебя никто это не сделает. Пожалуйста, кивни мне и убеди, что ты не плод моего искалеченного сознания. Тебе это не составит труда, ну помоги мне, и я встряхнусь, подмигну тебе и посмотрю на свое отражение в твоих глазах. Может быть, вспомню, как выгляжу. Какого цвета мои волосы, глаза? Сколько мне лет? Троша, нам ведь с тобой так хорошо.
На этот раз непросто подобрать стихи и песни, подходящие моменту. Тебе, возможно, кажется, что сейчас это будет неуместно, потому что речь идет обо мне. Ты волнуешься за меня.
Не надо, Троша. Я ведь сумасшедший.
Ты — лишь голос, который звучит в моей голове, пока я лежу, привязанный к кровати в старом графском доме на берегу моря. И нет Кости и Павла Сергеевича, Сереги и тетушки Поли, трепетной Ани нет, потому что они тоже — только голоса. И никто не приходит ко мне в палату рассказать забавные истории о себе и друг о друге, и ты не укрываешь тех, кто не приходит, теплым пледом, одним на всех, и не кладешь мою бедную голову себе на колени, чтобы я, улыбаясь, засыпал. Никого и ничего нет.
И вправду непросто вспомнить подходящие стихи и песни. Троша?
«Лишь волны седые выносят
Обломки их корабля».
Это не совсем песня, Троша. Это апокриф. Не переживай, не волнуйся за меня.
***
Что ты приходишь и смотришь на меня так укоризненно? Я чувствую твой взгляд спиной — нет, не так. Я чувствовал бы твой взгляд спиной, позволь ленты повернуться на кровати и отвернуться от тебя. Я учусь видеть только то, что есть на самом деле, Троша, теперь всегда так будет. Теперь я буду очень внимательно вглядываться, буду замирать, прислушиваясь, чтобы различить реальное и вымышленное.
Я три года не думал, как это важно — различать. Но мне сказали, мне сказали про эти три года, а ведь больше трех лет на краю не живут, ни одного преодолевшего срок, кроме Михаила Анатольевича, а это его клиника, для него, наверное, сделано исключение. Я боюсь, что для меня никаких исключений не будет, и если я не научусь различать, приближаться, а может, притворяться, что приближаюсь к нормальности, я умру. Я хочу жить. Я привык к этому.
Я рву свое сердце, слышишь? Я все ближе и ближе к реальности, к тем вещам, что повсеместно зовутся нормальными. В нормальном мире нет гостей по вечерам, нет вымышленного тебя, нет чувства, что мне спокойно. В нормальном мире я — душевнобольной. Я трясусь над осколками своего разума, собирая их один за другим: Господи, они выскальзывают из пальцев и тонут в мутной грязи, но я же хочу стать нормальным, поэтому, содрогаясь, учусь, пытаюсь... Я умираю... Я больше не стану путать реальное с галлюцинациями, я буду точно знать, каков мир вокруг меня. Я научусь быть абсолютно нормальным душевнобольным.
Ты смеешься, Троша.
Ты ехидно вспоминаешь дурацкие слова из одной книги.
«Никто не сходит с ума быстрее, чем абсолютно нормальный человек».
Троша, я не обращаю на тебя внимания. Троша, тебя не существует.
Что ты делаешь? Не шуми, пожалуйста. Твой взгляд прожжет мне спину, а укор в твоем голосе заставляет меня затыкать уши руками.
Что ты хочешь от меня?
«Никто не сходит с ума быстрее, чем абсолютно нормальный человек».
Тебе не приходило в голову, что людям нельзя говорить: «Поверь»? Троша, нужно хотя бы одно чудо. Самое пустячное, самое склизко-бесхребетное, самое хрустальное чудо, такое, на которое без слез не взглянешь. Современным людям подавай доказательства, а я, Троша, иду в ногу со временем.
«Никто не сходит с ума быстрее, чем абсолютно нормальный человек».
Я поверю, но не потому что ты сказал: «Поверь», а потому что ты провел меня, держа за руку, через комнату. Потому что открыл настежь окно и разжал прохладными пальцами мои покрытые коркой веки. Золотые капли солнечного света брызнули в глаза, и передо мной раскинулась долина, окаймленная узкой лентой нашего с тобой леса, все дальше и дальше... а еще дальше бушевало море. Здесь было серо и темно, мы ведь зябнем за солнцем, в его тени, но оно сейчас нашло нас, проникло в мои выцветшие глаза, упало на дно моей души, заставив утонувшую в пыли радугу в ней с надеждой встрепенуться. Троша, это чудо. Троша...
Мой блуждающий взор упал на людей, стоявших под окном. Костя внимал тому, что тетушка Поля, заливаясь от хохота, говорила Михаилу Анатольевичу, а Аня застенчиво улыбалась из-за его плеча, едва ли прислушиваясь к рассказу. Она подняла глаза и помахала мне рукой.
И я прошептал что-то бессвязно и почти бесшумно, один ты, Троша, услышал, ведь ты держал меня за руку.
Троша, я сошел с ума. Я живу теми, кого нет. Ведь их и тебя — вас нет. Что ты говоришь? Ну что же ты говоришь? Тогда и меня нет?
Тогда и меня нет.
Я чувствовал себя свободным. Я чувствовал себя счастливым.
Ты прав, Троша, в одном я был уверен — я есть. Значит, и вы тоже. Ты прав, Троша. Остальное не так уж важно.
июнь 2011 года
В тексте использованы строчки из песен группы «Крематорий», «Fleur», цитаты А. Бушкова, Т. Пратчетта.