[almond-land]

Рассказ

Название: До встречи
Автор: Almond
Бета: **Nimfadora**
Жанр: драма/мистика
Рейтинг: PG-13
Описание: Остается только поверить, что голос из комнаты ожидания сдержал слово, вернул его к жизни, а в качестве бонуса озаботился избавлением от всяческих неприятностей. А что делать? Только поверить. И умилиться бесплатному подарку судьбы.
Размещение: с моего разрешения ([e-mail])

Любые совпадения с реальными людьми считать происками высшего разума.

Я знал одну женщину; она каждый день выходила в окно. ©

Голуби деловито собирали крошки с асфальта.

Вадим отряхнул руки и встал с корточек. Восемь вечера, клиент уже должен быть дома. Хотя не факт. Суматошный попался клиент, распорядка дня не придерживается, и не выявишь алгоритм: когда дела заканчивает, во сколько домой возвращается, с кем по пути встречается.
Восемь вечера, среда. Должен быть дома.

Вадим прошел через двор к старенькой восьмиэтажке, где обитал клиент — не в меру хваткий журналист из местной газеты, зашел в подъезд и поднялся на четвертый этаж. Занял наблюдательный пост у замызганного оконца.
Клиент не заставил себя ждать, молодец. Парень — улыбчивый, порывистый, как человек вполне Вадиму даже симпатичный, — хлопнул дверцей сто двенадцатой, нажал на «пикалку» и чуть ли не вприпрыжку направился к подъезду. Молодой еще, жизнерадостный... так, стоп. Вадим расстегнул куртку и пошел парню навстречу. Тот жил на третьем этаже, квартира направо, дверь стальная, один из тех дешевых вариантов, когда пресловутую сталь можно проткнуть пальцем. Клиент мельком взглянул на Вадима, продолжая возиться с ключами.
Хорошо.
Вадим спустился на площадку, прошел мимо.
Раз.
Зашел клиенту за спину, вытащил из внутреннего кармана куртки пистолет с глушителем.
Два.
Направил парню в голову, нажал на курок.
Три.
Раздался щелчок, и парень сложился пополам; Вадим аккуратно подхватил его, опустил у двери в квартиру. Теперь тишину нарушало только удивительно мелодичное звяканье ключей, вставленных в замочную скважину, да так и забытых там. Парень домой больше не попадет.
Вадим быстро, но без суеты вышел из подъезда, прошел пару кварталов и бросил свои перчатки — самые обыкновенные, вязанные, отнюдь не черные, как можно было решить, — на скамейку в одном из двориков, на скамейку, которую наверняка облюбовали бойкие старики, собиравшиеся во дворе с домино.
От пистолета Вадим избавится позже, когда будет проходить по пути парк, где есть стиснутый асфальтом пруд. Как начнет кормить уток, он каждый день их кормит.

Когда-нибудь в светлом будущем пруд, в конце концов, вычистят от ила и утиного помета и очень удивятся, найдя на дне неплохую коллекцию огнестрельного оружия. А может, и не очень. Может, будут находки и поинтереснее — большой город, как никак.

А еще в большом городе самое место неожиданностям. Нелепостям. В большом городе, где люди медленно сходят с ума от близости друг к другу — не душевной, конечно, жизнь любит бить по затылку куском арматуры, нападать маньяком, переезжать груженой фурой и банально толкать в спину на подножке метро. В больших городах это происходит веселее, Вадим часто так думал. В отношении других, не себя. Лично его жизнь не тронет — это всегда казалось справедливым.

Потому, когда развеселая тойота проскочила на красный свет и на полной веселой скорости сбила единственного пешехода, в это время не ясно зачем топавшего в старый парк, Вадим наверняка нашел бы много поводов для веселья. Если бы не был тем пешеходом.
Боли Вадим не почувствовал, вся жизнь перед глазами не пронеслась, ни в каком тоннеле он тоже не летел. Вадим умер без эффектов.
Было, чему веселиться.

***
Вадим рывком поднялся, не стал дожидаться окончания работы органов чувств, анализирующих лавиной хлынувшие на них впечатления.

Больше всего это место походило на заброшенную аудиторию какого-нибудь провинциального университета или изживающего свое НИИ: в помещении размером с солидное футбольное поле к бесконечности поднимались серые парты, а на покрашенных стенах висели бесчисленные портреты в потускневших золоченых рамах.
Вадим находился как раз там, где должна стоять лекторская тумба. Тумбы не было, как и доски. И потолка не было тоже, определил Вадим, взглянув вверх. То, что заменяло потолок, завесили серые тучи, сквозь которые пробивался мягкий серый свет. Местный архитектор, видимо, был без ума от серого.

— Нет. Это твое сознание, мы просто подстроились под него, — пояснил голос над ухом Вадима.
Вадим не почувствовал, что кто-то есть рядом. Значит, не стоит и оборачиваться, все равно никого не будет.
— Как видишь, твое сознание отдает серым, — счел нужным уточнить голос.
— Где я? — Вадим не волновался, потому что примерно догадался, где. А возможно — потому что больше не умел волноваться.
— Мы называем это место комнатой ожидания. Так проще для вас, именно вы придумали, что оно должно существовать.
— Кто «мы»?
— Неважно, Вадим, — мягко заметил голос. — Для тебя неважно, не правда ли? И неважно в общем смысле, потому что мы подчиняемся правилам, созданными вами, людьми.
И прежде чем Вадим открыл рот, чтобы изречь лаконичное: «Какого черта?», голос бодро продолжил:
— Итак, начнем. Ты отнял жизнь у семи человек, хотя не ты ее им дал. Налицо нарушение. В таких случаях мы поступаем следующим образом: ты возвращаешься в то состояние, что вы называете жизнью.
Вадим молчал.
— Ты доволен? — бесстрастно поинтересовался голос. — Обычно тебе подобные радуются до смерти, прости за неуместный каламбур.
— Тут есть какой-то подвох? Конечно, есть. Вместо того, чтобы наказать, вы заново даете мне жизнь.
Голос мягко поправил:
— Не жизнь, а семь жизней. По числу тех, что ты отнял...
— Да? Тем более.
— ...и с чего ты взял, что это не есть наказание?
Вадим резко обернулся и, как оно ожидалось, никого не увидел.
— Я лежу сейчас на капоте тойоты со сломанной шеей, и меня мучают занятные предсмертные галлюцинации.
— До встречи, — попрощался голос.

***
Вадима перевели из реанимации в палату интенсивной терапии уже через неделю после аварии. Владелец тойоты, одышливый, суетливый мужик, с ходу развил кипучую деятельность: организовал Вадиму отдельную палату, чистые простыни, маленький телевизор и ежедневные пакеты со свежими яблоками и соками. Вадим не успел толком и насладиться вышеперечисленным, как еще через неделю лечащие доктора сошлись во мнении, что пациент готов к выписке. Диву, конечно, давались — после такой аварии столь быстро на поправку пойти... Вадима, моментально ставшего главной темой всех больничных посиделок, называли не иначе, как «стервецом, в рубашке родившимся».

На следующее утро после выписки Вадим сидел в своем парке и кормил уток. Маленькие наглые создания лениво вылавливали размокший хлеб, если подплывали поодиночке, но с азартом отнимали друг у друга, когда собирались гурьбой. Вадим кидал кусок за куском, изредка затягивался «Кентом» и улыбался.

Развели. Однозначно, развели, как того самого. Бесплатный сыр бывает, известно, только в мышеловке. С чего этим «мы» нужно было возвращать его? С чего такая честь? Люди умирают всегда. Почему Вадим не умер?
Он с удовольствием бы решил, что ему все привиделось: и аудитория, и парты, и голос, и обещание семи жизней, если бы не один немаловажный факт — при нем не нашли оружия. Его сбили, когда оно еще лежало в кармане, но ни водитель, ни врачи словом о нем не обмолвились, а когда Вадим сам напрямую спросил о своих вещах, ему без вопросов принесли одежду и содержимое карманов — но не оружие.
Остается только поверить, что голос из комнаты ожидания сдержал слово, вернул его к жизни, а в качестве бонуса озаботился избавлением от всяческих неприятностей. А что делать? Только поверить.
И умилиться бесплатному подарку судьбы.

Вадим подумал и решил, что накопленных средств ему вполне достаточно для нормальной жизни. То есть раньше, разумеется, так не казалось, но приоритеты ведь после чуда меняются, не так ли? Двух счетов в разной валюте хватит для осуществления программы-минимума: квартирки для престарелой мамы и для себя... Хотя для себя, может, дом? Где-нибудь подальше от большого города.
Вадим уже представил себе домик в глуши, кудлатого сторожевого пса и старые яблоньки. Летом рыбалка опять же. Из соседей никто знать не будет, кем был Вадим в прошлой жизни. Да и прошлой жизни уже не станет. Вадим для себя поживет.

Вадим только начал созваниваться с нужными людьми, как ему самому позвонили и назначили встречу. Причем тот человек, которому он в любом случае отказать не мог.

Сергей Константинович ждал его на скамье у пруда в парке. Подстелив газетку, что вызвало какие-то брезгливые воспоминания из советского прошлого. Подслеповато морщась, что всегда Вадима раздражало. Фыркнув вместо приветствия, что заставило сразу напустить на себя высокомерие.
— Заказчик недоволен.
Пожалуй, худшее начало разговора. Вадим был внутренне готов и к такому варианту, однако, по понятной причине, ожидал его меньше всего.
— Последняя работа была выполнена грязно, — продолжал Сергей Константинович, щурясь на прыгающих у его ног голубей.
— Я не понимаю, Сергей Константинович.
— А что тут понимать? Буквально грязно. Клиент подъезд измазал кровью с третьего этажа по первый, пока вниз полз.
Жилка на виске болезненно забилась.
— Как это — полз?
— Опять же — буквально, что как? — Сергей Константинович перевел на него ничего не выражающий взгляд. — Сполз, напугал до смерти бабушек-старушек... Он ведь еще с полчаса хрипел на асфальте перед подъездом. Хрипел да катался. Твое счастье, что скорой все же не дождался, отмучился. Грязная работа, понимаешь? Люди теперь долго говорить будут, розыск — клятвы всякие давать вроде «безусловно» и «из-под земли», писаки эти статьи накропают... Понимаешь, да?
— Не мог он ползти. После выстрела в голову — никак не мог.
— Вадим, меня не зли. Я вижу, ты абсолютно спокоен, благодушен даже. Знаю, на отдых собрался. А ведь в последнем деле оплошал. Какая голова? Ты в живот ему пулю всадил, садюга, чтобы издыхал подольше.
— Сергей Константинович, да я...
— Да ты. Или — да, ты. Все, Вадим. Сам знаешь, какая у нас работа, какие правила. И жизнь нашу прекрасно знаешь, — Сергей Константинович пожевал губами, покряхтел и...
Вадим знал, что будет, наверное, с самого начала знал, вот только поверить не мог. А теперь было поздно. Снайпер точно вон в тех кустах прячется, или даже два — возле заброшенной будки сторожа тоже хорошая точка. Ждут сигнала. Вот Сергей Константинович кивнет или руку поднимет, или...
Сергей Константинович бросил на Вадима косой взгляд и встал.
— Давай, Вадим, старайся.
Вадим смотрел на его профиль, даже не смотрел — вглядывался, точно взглядом хотел все дрянные мысли Сергея Константиновича выковырять.
Вадима убили выстрелом в голову.

***
— Твое сознание посветлело.
Вадим согласился с голосом. Однообразный серый свет, пронизывающий аудиторию, теперь прорезался белыми полосами. Очень похоже на пятна света, мелькавшие на воде пруда в непогоду.
— Я снова умер?
— Конечно. До встречи.

***

Вадим открыл глаза как раз вовремя. На другом берегу пруда, у скамейки, обычно пустовавшей, стояли скорая и милицейская «буханка», собралась толпа. Выяснять, что произошло, желания особого не было. И так ясно, что ничего хорошего. Примерно даже — кого это «ничего хорошего» касается.

На похороны Сергея Константиновича Вадим не пошел. Хотел, даже две роскошные черные гвоздики купил, но не пошел. Почему-то понял, что ни к чему это.

Его почти не беспокоили слова голоса. А ведь нужно было задуматься, правда? Над «конечно» и над вторичным «до встречи». Но если много думать над неразрешимым, мозг ставит блок, отказываясь воспринимать раздражитель, которым это неразрешимое является. Чувства тупеют. Вот у Вадима... ему хотелось так думать. Потому что могло оказаться страшнее: это голос сам себя защищал и запретил ему, Вадиму, вспоминать о нем. Волноваться. Но всегда возможно, что Вадим больше не умел волноваться.

Документы на квартиру были почти оформлены, когда мама, Елена Аркадьевна, кротко заметила, что ей и в коммуналке неплохо жилось.
Она сжимала в сухоньких пальцах свое бесконечное вязание, кивала головой в платочке и смотрела-смотрела-смотрела на Вадима выцветшими голубыми глазами.
— Мама, я давно хотел переселить тебя в нормальное жилье, — ровно сказал Вадим. С каждым днем контролировать эмоции становилось все легче.
— Мы же с папой тридцать лет здесь прожили. Дедушке ведь столько труда стоило комнату получить в нашем доме.
Да. Старинный дом изуродовали плановым разделением на квартиры, а те в свою очередь — на комнаты-клетушки. Непременный широкий коридор, напоминающий проход к пасти чудовища. Два подъезда — для господ и черный, для челяди. Огромные окна и крошечный метраж. Кухня — бывшая прачечная. И главное — владельцами этих богатств когда-то были они, Мясниковы. Вадим никогда не понимал, чему тут радоваться? Славному прошлому при нищем настоящем?
— У тебя теперь будет свободный угол, — начал объяснять Вадим. — Не придется больше занимать очередь в санузел, готовить на конфорках по дням недели и спотыкаться о пьяного дядю Сашу в коридоре.
— Да я понимаю, сынок, понимаю, — Елена Аркадьевна ласково улыбнулась сыну, но укора в ее взгляде стало больше. — Просто жалко дедушку...
— Я о тебе забочусь.
— Понимаю.
— А ты цепляешься за всякую рухлядь и никому не нужные амбиции, неоправданные к тому же.
Елена Аркадьевна отложила вязание.
— Не говори так, пожалуйста, — тихо сказала она.
— Мне кажется, что уж я-то, имею право так говорить! — кровь кипела, ядом вспучиваясь в сердце. — Сполна хлебнул из-за ваших усилий соответствовать фамилии. Чему соответствовать? Мясниковы все, что могли, просрали.
Елена Аркадьевна молча встала, пошла к двери... Прежде чем выйти, обернулась к Вадиму:
— Ты жизни не знаешь, сынок. Взрослый уже, самостоятельный, а не знаешь.

Вадим сжал кулаки. Жизни он не знает? Жизнь предъявляла ему себя во всей красе, и не раз. Серной кислотой эти воспоминания не выжжешь.
Он поднялся и подошел к окну. С матерью разговаривать бесполезно. Не умеет ценить, что имеет, всю жизнь легко все доставалось, за спиной отца была, а когда тот умер, очень ловко за счет Вадима устроилась. Она в магазин даже за хлебом не ходила, все Вадим ей закупал, счета оплачивал, путевки в санатории.
Не знает уже к чему придраться, вот и изводит.

За окном на карнизе сидел голубь и внимательно наблюдал за Вадимом круглым как бисеринка глазом. Жрать, что ли просит? Вадим с силой дернул за фрамугу, ругнувшись на мать, что не следит за петлями, и открыл окно. Голубь не шелохнулся, лишь едва заметно распушил перья. Прямо у дома предприимчивые дельцы из какой-то строительной фирмы вырыли карьер: то ли офис будут строить, то ли торговый центр, то ли вообще — не определились пока.
Вадим протянул голубю крошки печенья, найденные в кармане.
Тот покосился на его ладонь и, переступив лапками, отодвинулся дальше. Вадим высунулся в окно... если бы кто спросил его сейчас, зачем он это делает, он не смог бы ничего ответить. Зачем — он не знал. То, что было скрыто в подсознании, настойчиво шептало, что так нужно: тянуться все дальше и дальше к привередливому голубю, которому крошки обязательно нужно было сунуть под нос, а не насыпать рядом, иначе не склюет... шептало и успокаивало чувство самосохранения.
Вадим, уже ставший на карниз ногами, точно понимал, что не выгорит. Вся эта затея с семью жизнями не выгорит. Потому что...
Раз — сделать крохотный шаг к уставившемуся на него в упор голубю.
Два — повернуться к окну лицом, посмотреть на свое отражение, ужаснуться и отклониться назад.
Три — разжать до судороги вцепившееся в раму пальцы.
Упасть.

***
— Какое у меня теперь сознание?
— Оглянись.
Вадим сделал, что ему велел голос. Аудитория казалась белым акварельным наброском. Даже пара столов исчезло.
— До встречи? — криво усмехнулся он, тщетно оглядываясь в поисках источника голоса.
— Да.

***

Вадим проснулся. Как же, прямо на кушетке у матери уснул!.. Может быть. Или сейчас возвращение в жизнь происходит проще — это вернее.

Потом, конечно, приехала скорая. Хотя, по определению, было уже незачем — Елена Аркадьевна после приступа не оправилась. Не дождалась она врачей, как тот мальчик-журналист не дождался, умерла в общей кухне, и помочь было некому.

Вадим сидел на скособоченном табурете рядом с кроватью, куда положили Елену Аркадьевну, и смотрел на лицо матери. Ставшее каким-то маленьким, оно до сих пор хранило выражение кроткого укора.

Возможно, это и имел в виду голос, когда говорил о наказании. Он забирает жизни, пока Вадим продолжает жить, позволяя Вадиму расставаться с прошлым снова и снова, но не предупреждая, что оно, прошлое, все равно упрямо возвращается.

Нужно уехать. Куда-нибудь подальше, где его никто не знает, где можно все начать сначала.


— Вадим, здравствуй.
— Здравствуй.
Катя не звонила уже полгода. Что-то случилось, не иначе.
— Вадим, мне нужна твоя помощь.
Так и есть.
— Слушаю.
— Я в онкологии. Пожалуйста, приезжай, — голос Кати был удивительно спокоен. Если не сказать равнодушен. Точно такой, каким она полгода назад объявила об их расставании.
— Хорошо. — Вадим нажал сигнал отбоя.
И принялся собираться. Ключи, деньги, телефон — вот, пожалуй, и все. Теперь отвести Кутуша к деду Петру, единственному соседу на многие километры, попросить присмотреть. Оставлять пса охранять дом — смысла нет, тут и не бывало никого, два дома на всю деревню, вымерла вся.
Вадим с четвертой попытки дозвонился до диспетчерской автовокзала, узнал, когда отправляется ближайший автобус до центра, и пошел к деду Петру прощаться.
Кутуш долго плакал, провожая.

Большой город встретил его проливным дождем и стаей голубей, тревожно перелетавшей с одного дома на другой: они облепляли антенны и провода на крышах, сидели неподвижно под холодными струями дождя, потом, тяжело ложась на крыло, снова следовали за Вадимом, пока он, лавируя в потоке машин, добирался до районной больницы, где его ждала Катя.

Она встретила его внизу, возле амбулаторной. Глядя на ее фигурку, тонувшую в необъятном махровом халате, Вадим чувствовал неизъяснимое чувство жалости, смешанное с отвращением. Того и другого его Катя — бывшая его — в меньшей степени заслуживала.
— Здравствуй, Вадим.
Он осторожно сжал ее тонкие пальчики.
— Здравствуй.
— Спасибо, что приехал.
— Что врачи говорят?
— Как всегда, да, Вадим? — мимолетно улыбнулась Катя. — Сразу суть интересует.
Вадим не ответил на ее улыбку.
— С кем из них я могу поговорить?
— Ни с кем разговаривать не нужно, — вздохнула Катя и высвободила свою ладонь из руки Вадима. — Твоя беда в том, что ты ко всему относишься слишком серьезно.
— Что говорят врачи? — настойчиво повторил Вадим.
Катя пожала плечами, небрежно откинула с шеи кончик шелкового белого платка и сказала:
— Мне осталось полгода. В лучшем случае, семь месяцев.
Голос как всегда ровен, спокоен. Равнодушен. Таким голосом только смертельные раны наносить.
— Что я могу сделать?
Не для нее. Для себя. Это важно было для себя, черт побери, потому что Вадим обязан что-то... помочь хоть как-то... заняться спасением Кати, пусть и бесполезным. Иначе он сойдет с ума. Если уже не сошел.

Вдруг он умер еще тогда? И лежит сейчас на капоте тойоты со сломанной шеей, и его мучают занятные предсмертные галлюцинации. И все, что было после — этого не было, это пронеслось в мозгу, страдающем от нехватки кислорода, за пару миллисекунд... столько, сколько длится агония.

Во взгляде Кати мелькнуло разочарование.
— Просто приходи ко мне иногда, — попросила она.

И Вадим решился.

Ему не хотелось уносить с собой жизни неповинных людей — относительно, конечно, невинными могут быть только младенцы, — потому он переключил коробку передач сначала на третью, потом на пятую скорость только тогда, когда выехал на автостраду.

Все четыре стекла были спущены до упора, ветер хлестал по лицу, словно поставил себе задачей содрать с него кожу; без толку надрывалось стерео.
«Забудь о жизни... забудь, забудь... я тебя сберегу без нее...», — отдельные слова сладкоголосой певицы прорывались сквозь общий гул и врезались в сознание, как нож в масло.

Вадим закрыл глаза и вдавил на педаль газа.

***
— Я не хочу больше возвращаться! — крикнул Вадим.
Аудитория была затянута белесым туманом: ни стен, ни портретов, ни парт больше не было, лишь смутно угадывались их контуры — именно контуры, без содержания, будто они были неумелыми чертежами, которые мимоходом набросали на белом картоне, вырезали и повесили в воздухе.
— У тебя еще три жизни, — бесстрастно сообщил ему голос, снова возникший неизвестно откуда и прозвучавший за его спиной.
— Я сам себя лишил жизни. По доброй воле, — Вадим до рези напрягал глаза, силясь рассмотреть в тумане парты. — Но это все равно считается. Ты не говорил мне, но я и сам понял: вместе с жизнью уходят неприятности. Хочу, чтобы болезнь Кати ушла. Пусть мы с ней больше не увидимся, она исчезнет из моей жизни — да, пусть так. Но чтобы Катя выжила, и не думай, что можешь избавить меня от неприятностей, убив ее, это-то как раз не...
— До встречи.

***
Колеса его девятки еще крутились, все замедляя ход; машина увязла в зарослях бурьяна около старых придорожных тополей, накренилась сильно на бок, но не перевернулась; сам Вадим был цел и невредим.
Он долго и муторно вытаскивал машину из кювета, потом, чертыхаясь, менял колесо, чтобы развернуться и поехать обратно в город. Вадим снова мчался на максимальной скорости, однако теперь более-менее соблюдал правила. Другие у него сейчас были задачи, как-никак.
Он добрался до больницы уже к вечеру, испугался, что прием закрыт и к Кате его не пустят. Пустили. Пожилая врач в очках с сильными диоптриями, придававших ее взгляду болезненную рассеянность, взяла его под руку и отвела в сторонку.
От нее Вадим и узнал, что Катю увезли через час после его ухода:
«Резко ухудшилось состояние, не успела медсестра укол сделать, сознание она потеряла и больше в себя не приходила. Первый раз в практике такое: с утра в относительной норме быть, а меньше чем за день сгореть...»
Врач никак не хотела умолкать, все сокрушалась и сокрушалась, не понимая, что еще немного, и Вадим ее ударит.
«Был человек — и нет его».

Был — и нет.
Вадим повторял это, бормотал себе под нос, когда шел из больницы к своему пруду, а как голос сел, стал шептать уткам, приплывшим к старому знакомому в ожидании лакомств.
Вадим сидел на скамейке, плотно прижимая ладони к ее деревянным рейкам, а ступни — к асфальту, словно тяжело ему было сидеть, а на плечах груз лежал, один из тех неподъемных грузов, что любят на себя взваливать совестливые люди. Совесть, конечно, к нему отношения не имела... это без нее Вадиму тяжко. Была бы она, может, Вадим бы в церковь пошел, молиться бы стал, может, простилось бы ему все, и он свободным бы стал.
Утки заполошно поднялись в воздух, оглашая пруд отчаянными криками, в которых слышалась чуть ли не человеческая злоба.
Сколько не умирай, все равно вернешься. Сколько не греши — все простится.

И Вадим... Мамины бабушки-подружки сказали бы, что Вадим «пустился во все тяжкие». А Вадим ничего не делал. Просто плыл по течению, не сопротивлялся тому, к чему вела его судьба.
Сажал в свою девятку девочек на трассе, увозил их в лес... Скупое их золотишко Вадим хранил, особо не таясь, под обивкой заднего сидения. Вдруг остановят его машину и найдут? И все закончится.
Были у Вадима дела, если можно так выразиться, и с другим знаком. Он составил список, скрупулезно внес в него людей, хоть как-то связанных с прежним занятием в самой первой его жизни. Находил их — по одному, конечно, по одному истреблять таких надо, чтобы остальные на очереди знали, что их ждет. Боялись, мучились, прятались. Вдруг меры примут, и Вадима раньше найдут? И все закончится.

Все закончилось. Вадима накрыли и те, и другие. И умирать ему пришлось дважды.

В первый раз его сожгли в машине.

***
— В твоем небе появились ожоги, видишь? — заметил голос.
Вадим нехотя задрал голову. Низкое небо, в котором, казалось, облака налились молоком и тяжело перекатывались из края в край... Недобро оно белело, вроде как собралось прямо сейчас свалиться на Вадима и расплющить его о доски пола, к чертовой матери.
— Нет, — честно признался Вадим. — Оно просто белое.
— До встречи, — буркнул голос.

***

Во второй — ему «помогли» в СИЗО. Один доброхот уступил навязчивым просьбам нового задержанного, просьбам, проявлявшимся в наглости, дерзости, неуважении к авторитетам, и распорол ему горло заточенным черенком алюминиевой ложки.

***
— Конечно, это не мое дело, но почему так сложно? — поинтересовался голос. — В конце концов, ты мог выброситься в окно.
Вадим утер губы и усмехнулся:
— Гулять, так гулять. До встречи.
— Да.

***
Семь. В последний раз. Как все просто... и не верится. Можно убивать себя раз за разом, возвращаться, снова убивать... Кто-то что-то говорил о наказании? Все грехи прощаются, все проблемы уходят, ничего не остается, жизнь с чистого листа. Да, это наказание.

Кутуш встретил Вадима восторженным лаем. Вадим долго чесал ему брюхо, за ушами, позволяя лизать лицо и хватать лапищей с загнутыми, как сабли, когтями свои беззащитные запястья.

Потом прошел в дом, где вовсю уже хлопотал дед Петр: готовил нехитрую закусь к гостинцам Вадима.

Посидели. Разговоров было море, до самого рассвета, но Вадиму запомнился только один.
Тот, когда дед Петр, ловко подцепив шпротину пальцами, вдруг сказал:
— Плохо, если у человека глаза гнилые. Вроде ходит человек, разговаривает, а присмотришься — мертвяк давно. Червоточина одна, гнилушка, а не человек.
И отправил рыбешку в щербатый рот.
— Ты это чего, дед? — осторожно спросил Вадим.
— Не бери в голову, — дед Петр поднял на него взгляд. И читалось в нем понимание.
Вадиму не по себе стало. Так не по себе, что он брякнул:
— Знаешь, что ли?
— А о чем мне знать, Вадим? Я что вижу, то и говорю. — Дед помолчал. — Помощь нужна?
Вадим покачал головой.
— Ну, твое дело, — буднично заключил дед Петр. — Давай еще по стопочке.

На рассвете они с дедом Петром отравились на рыбалку. Мелкая речка, что протекала в здешних краях, широко разливалась по весне и оставляла после себя неглубокие озерца. Они не пересыхали — благо, лето всегда славилось дождливостью — только зарастали илом. Когда-то давно канувший в Лету окружной рыболовный трест запустил в несколько озер линя. Тот успешно размножился, зажирел и расселился повсеместно по всем озерцам, потеснив местную водную живность.
На линя Вадим с дедом Петром и пошли.

Рогоз окружал плотной стеной, озеро, отражающее серое небо, раскинулось скатертью, узорчатой из-за легкой ряби, вода подступала к ногам... Вадим подумал, что этого клочка, кусочка мира, ему вполне достаточно. Пусть остальное живет, как жило, а вот то, что у Вадима есть сейчас — малое и в тоже время необъятное — принадлежит только ему. У его мира есть четкие границы — мало кто может этим похвастаться. Он точно знает, чего хочет — этим похвастаться не может никто.

Дед Петр, поудобнее устраиваясь на пенечке, засмолил самокрутку.

Вадим встал и, ни слова не говоря, двинулся прямиком через рогоз вдоль берега. Дед мешает.
Шум стоял знатный, но Вадиму было не до этого — хотелось найти уединенный бережок, такой же, у которого дед Петр прикормил линя, только чтобы он принадлежал одному Вадиму.

Когда ему под ноги камнем рухнул голубь, Вадим сначала и не понял, что случилось. Даже не встревожился. Впрочем, волноваться он уже не умел. Вадим перешагнул мертвую птицу... лишь через несколько шагов обернулся. Голубь, наполовину скрытый травой, следил за ним. И глаза у него были гнилыми.

Вадим дернулся было к нему... Остановился, развернулся и кинулся через рогоз к озеру.
А оно ждало его, спокойно, уверено, будто всегда знало, что Вадим придет.
Вадим похлопал себя по карманам (удочку он давно уже бросил), вынул спички, бумажник, Катину фотографию, стянул с шеи простой крестик, мамин, который Вадим никогда не снимал, разделся и сложил аккуратно все на землю.

Шагнул в воду.

***
— Это и было наказание?
— Да, — в интонации голоса неожиданно прозвучали мелодичные интонации: говорившему польстил вопрос Вадима.
А Вадим оглядел аудиторию — вернее, то, что от нее осталось. Небо все-таки исполнило свои угрозы и опустилось на пол, вытеснив и стены, и парты с портретами, и пол.
Вадим стоял теперь в небе, в сизо-белых, серых, бледно-серых облаках и разводах, которым только суждено стать облаками, и не знал, спрашивать ему или нет... в первый раз такую робость испытывал.
— Что дальше? — прошептал он.
— Дальше ты пойдешь со мной, — пообещал голос.
И Вадим улыбнулся.
Все закончилось. Теперь уже наверняка.