Бабушка, бабуля, уберет волосы в пучок (волосы до сих пор как смоль черные, ни одного седого волоса), выпьет чашку чая и сядет за большой стол — кто помнит: стол-книжка, с полированной темной столешницей, громоздкий, но все равно очень уютный — и начнет писать. Что писать — оно неважно, бабуля у меня всегда писала что угодно. Книги, воспоминания, статьи в газеты, рефераты внучкам, работы в музей.
Тонкие листы альбомного формата, исписанные размашистой вязью, абсолютно неразборчивой, черкнутые-перечеркнутые, скомканные, разбросанные или наоборот сложенные в аккуратную стопку... такой творческий беспорядок казался мне невозможно милым. И сейчас кажется. Еще копирка — синяя, черная; скрепки, ручки, карандаши, с недавних пор — "зебра".
Свои рукописи бабуля еще с десяток раз переписывает, зачитывает вслух, ругается на них, рвет и швыряет скомканные листы мимо корзины... потом походит, выпьет еще чаю, выйдет во двор (чем мне нравятся двухэтажные "сталинки" — там есть маленькие дворики-садики, летом пышные-препышные от зелени), поругается/повспоминает о чем-то с соседками. Зайдет, со вздохом сядет за стол. Медленно возьмет в руки исчирканные листы.
Это ее жизнь. Статьи, книги и публикации не приносят ей материального дохода — у советских людей и в мыслях такого нет... пришли хорошие люди, попросили. Все. Зато бабуля знает — она нужна. И не просто своим внукам и детям, но и обществу. Бабуля у меня очень завязана на общественность, на работу с людьми. Она знает, что люди будут ее помнить. А такое довольно редко случается.