Небо сегодня синее — не агрессивно, как оно по весне бывает, когда та бесноваться спешит, а нежно-синее, словно чуточку усталое.
А мы с ним сидим допоздна, глядим в окна, а на улицу не выходим.
— Радости и немного.
Он не спрашивает, он констатирует. И мне грустно.
К вечеру мама выталкивает нас на улицу, отняв недоеденные пирожки и чай с лимоном.
— Бледные, вялые! Бегом в лес!
Жалкие попытки возразить, что коли мы до леса доберемся, нас оттуда не вытащат не в жисть — если только без обуви, мы же в грязи утонем, не помогают.
Мы покорно, обмотавшись шарфами, выходим на серую летом, а сейчас — грязно-желтую дорогу, и медленно идем по ней к лесу. Солнце припекает нам затылки, но ветер холодный — я пожалела, что без шапочки.
А мне накануне сон снился: будто иду я в огромных папиных резиновых сапогах и проваливаюсь в сугроб, и тяжелый снег затягивает меня, накрывает с головой, а я все борюсь и борюсь с ним. По-моему, я выбралась.
Рассказываю сон ему, он качает головой, делая вид, что слушает. А, может, и, правда, слушал, потому что за руку взял.
— Хомяка с собой позвать нужно было, — говорит мимоходом.
Такое у нас всегда — хорошая мысля, да опасля.
— Шариков ей сколько на день рождения подарили? Во-от. Мы бы с тобой их сейчас отпустили.
В этом мы очень схожи. Меня всегда тянет отпустить воздушный шарик и смотреть, как он уносится все выше и выше вверх, пока крошечной точкой не станет. Он покупает мне сердца и приплюснутые монеты, и сам же отпускает. Гелием наполненные, они легко летят.
А у Хомяка простые, с воздухом.
И все равно мы торопимся обратно — я почти бегу, от души разбрызгивая папиными резиновыми сапогами грязь, он мокнет в своих кроссовках, но не отстает. Торжественно забираем у Хомяка огромную связку шаров.
Мы отпускаем их уже в темно-синее небо. Долго смотрим вслед.
И радости стало много. Мы даже друг с другом ею делится сможем.