Пишет  Элла-Энн:

16.05.2010 в 22:07

almond_land
Вот))) Это от меня)))

URL комментария

@темы: чудесные люди

---

ЗАКЛИНАНИЕ ВЕТРА

Свет ли лунный навеял грезы,
Сон ли горький тяжелый, как дым -
Плачет небо, роняя звезды,
В спящий город, его сады.

Ночь застыла на черных лужах,
Тьма нависла на лунный гвоздь -
Ветер скован осенней стужей,
Ветер, ветер - желанный гость!

- Бросься, ветер, в глаза каналам,
Сдуй повсюду седую пыль,
Хилым кленам, что в ночь стонали,
Новой сказкой пригрезив быль.

Сморщи, ветер, литые волны,
Взвей полночи больную сонь,
Пасти комнат собой наполни -
Дай несчастным весенний сон.

Серым людям, не ждущим счастья,
Бедным теням, забывшим смех -
Хохот бури, восторг ненастья,
Души слабых - одень в доспех.

Ветер, ветер - ночная птица!
Бей в литавры снесенных крыш -
Дай нам крылья, чтоб вдаль стремиться,
В брызги, громы, взрывая тишь.

Роальд Мандельштам

---

Цветущий день

@темы: пастораль

---

Artiya, здравствуйте!

---

Флешмобное

Вы отмечаетесь в комментариях, я даю вам свои ассоциации на:
1 - ваш аватар
2 - ваш ник
3 - вас самого
Вы ищете картинки к этим ассоциациям и оставляете все это в своем дневнике.

Пишет  **Nimfadora**:

19.05.2010 в 15:01

almond_land
1. Непосредственность
2. Миндаль
3. Талант

URL комментария

Пишет  almond_land:

19.05.2010 в 16:47

Спасибо =)

1)


2)


3)

URL комментария

@темы: флешмоб

---

Сказки

"Великая волшебница | Принц, превращённый в хомяка. "Чары может снять только поцелуй принцессы". "Да зачем мне принцесса! Я...""

Название: Другое превращение
Автор: Almond
Тип: гет
Герои: Жан, Мелисанда
Саммари: Написано в рамках сообщества "Hot Fest" на diary.ru по заявке: "Великая волшебница | Принц, превращённый в хомяка. “Чары может снять только поцелуй принцессы". "Да зачем мне принцесса! Я...”"
Рейтинг: G
Жанр: роман/юмор
Размер: мини
Размещение: с моего разрешения ([email protected])


И это произошло снова.
Может, самому себя проклясть на безбрачие, чтобы другие не заморачивались и не творили со мной бог весть что... в этот раз, кажется, я стал более... пушистым?
Осторожно ощупываю себя. Так и есть. Пушистый. А еще пухлый, с коготками на ногах, и у меня постоянно чешутся зубы.
— Извращенка! — Я смотрю сверху вниз на Мелисанду, мою мучительницу. — Сколько можно? И почему в этот раз ты превратила меня в грызуна... как бишь они зовутся... неважно. Почему не в жабу?
— Милый Жан, — улыбнулась эта коварная женщина, — ты был жабой восемь раз. Я решила привнести немного разнообразия. И, признаться, сейчас ты намного милее. Это относится и к жабам, и к твоему человеческому облику. Может, и не нужно будет расколдовывать?
— О, муки ада! — вскричал я... ну это я маху хватил... пропищал я. Вот был жабой, так хоть вполне значительное кваканье имелось, я мог такие вирши им выводить — любо-дорого послушать. А теперь вроде бы повышение по рангу — из жаб в грызунов, а голос стал совершенно не солидным. Казуистика занимательнейшая. Еще один пунктик в длинном перечне претензий к Мелисанде. — Послушай, великая. Давай рассмотрим ситуацию здраво. В мире полным-полно принцев, королей, князей и обыкновенных лордов. Это раз. Уже десять лет ты преследуешь меня одного. Это два. Ну чем я такое заслужил?
Мелисанда выпрямилась:
— Я тебя не преследую! Ты сам во всем виноват. Я фея Непорочности, ты же знаешь. Мне постоянно приходят на тебя жалобы, принц Жан, от девушек, знатных, не знатных, от их отцов и мужей, что ты, как бы это помягче сказать... покусился на их честь.
— Отцов и мужей? — на всякий случай уточнил я.
— Не смейся, Жан! Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
— Что я могу поделать, если девушки сами не прочь? Я пользуюсь популярностью. Ты ведь не должна каждую слушаться... сколько же можно превращать меня во всякую живность! Жабы хоть куда ни шло, ты — очень мило с твоей стороны — закидывала меня после в королевский пруд, недели не проходило, чтобы какая-нибудь девица не целовала меня, и все заканчивалось. Потом, правда, приходилось объясняться с отцом девушки, что я, принц Жан, в силу разных причин, на его дочке жениться не могу, но это все мелочи, побочные продукты моего весьма неплохого времяпровождения, так сказать. — Я уселся на пол. Мне хотелось бегать, грызть что-нибудь, перебирать всякие мелочи, навроде висюлек платья Мелисанды, и всем этим я и занимался, пока говорил, однако я очень быстро устал. Потом лейб-медики мне объяснили, что у хомяков обмен жизненных соков высок, потому они много двигаются и быстро устают. Да, я вспомнил, к какому виду грызунов я теперь отношусь. Эта сумасшедшая превратила меня в хомяка. Тоже мне забава... ну никакой серьезности. Я бы чувствовал себя увереннее, о чем Мелисанда, конечно, знала, стань я, к примеру, суровым крысом.
— Ты несправедлива ко мне, — грустно продолжил я. — Вроде бы великая, вроде бы волшебница, а так издеваться над несчастным принцем...
Мелисанда, кажется, смутилась. Когда она смущается, она начинает ломать свои смуглые пальчики, или вдруг замирает, вся напрягшись, как птичка. Вот и сейчас... Мелисанда прикусила губу и присела рядом со мной. Очень удобно получилось для меня. Я забрался на подол ее бархатного платья и почувствовал себя почти сносно.
— Милый Жан, — заговорила Мелисанда. У нее необыкновенный голос — вот вы слыхали звон колокола в нашей старой церкви на Каэрском броду? Колокол очень давно был отлит из серебра и бронзы; по ободу его вьется узор из виноградных листьев и гроздьев, который, говорят, сплели маленькие феи из пустошей Тары. Наверное, они же подарили колоколу такой нежный звон. Каэрский колокол никогда не гремел, он звучал тихо, но звон его закрадывался вам в сердце. — Твое королевство расположено на древних землях. Испокон веков моя семья жила на них, творила волшебство, оберегала людей. Я последняя фея Непорочности, последняя Великая волшебница. Разве я могу не присматривать за королевским сыном, скажи? Меня очень огорчает, что приходится выполнять просьбы обманутых тобой девушек, но еще больше огорчает твое поведение.
— А мне кажется, тебе нравится превращать меня.
— Это неправда. Если бы ты не был таким развратным...
— О! — я разозлился. Знаете, это любимый прием моего отца — выставлять меня виновным в мельчайших прегрешений, а потом раскрывать передо мной возможности, каких я лишился в результате наказания. — И тогда бы что? Ты, Мелисанда, прекратила бы отводить глаза и высокомерно вздергивать свой прекрасный носик, когда я подхожу к тебе на балах? Перестала бы отказывать мне поехать кататься на лодках по нашему чудесному дворцовому озеру? И руку бы свою подала?
— Зачем тебе моя рука? — тихо спросила Мелисанда, не глядя на меня.
Я скрипнул зубами.
— Ну, ваше непорочество, говори уже, какое на этот раз условие? — сказал я грубо. — Я останусь хомяком, пока... что? Не поцелует девушка, как обычно? Или в этот раз, раз ты так разошлась, и тут что-нибудь новенькое придумаешь? Поцелует Главный повар? Король? Точно: пока меня не коронует мой отец, и я не стану первым в истории королем-хомяком.
Мелисанда взглянула на меня, и я осекся.
— Чары может снять только поцелуй принцессы, — произнесла она, бережно сняла меня с подола своего платья и встала.
И я понял. Ну так всегда бывает.
Мелисанда сейчас уйдет. А потом сюда, в мои покои, вбежит какая-нибудь принцесса, которую в мгновение ока моя Мелисанда найдет, научит, пообещает ей все, что дать может; принцесса поцелует меня, и я снова стану собой.
Вот только Мелисанду больше не увижу. Таким взглядом, каким она меня одарила, навсегда прощаются.
— Постой!
Она обернулась.
— Мелисанда, мне не нужна принцесса.
— Ну хорошо, пусть будет обычная девушка.
— Нет, не в этом дело.
— Могу предложить принцессу Катилину из Западного королевства. Она красивая, в твоем вкусе.
— Да зачем мне принцесса! Я...
Мелисанда замерла. Мне даже показалось, что и дыхание задержала. А я встал на задние лапки и... это ужасно трудно объясняться, будучи хомяком, поверьте моему слову.
— Ты хотел что-то сказать, Жан? — робко спросила Мелисанда, подойдя ближе.
— Да, душа моя.
— Душа?
— Я люблю тебя. Вот что я хотел сказать. Десять лет уже люблю. Ты этого не замечаешь... я всего лишь обыкновенный принц... на данный момент, обыкновенный хомяк, но если...
— Не думаю, что ты умеешь любить, милый Жан, — грустно улыбнулась Мелисанда.
— Я сам не думал.
Ее взгляд был печальным.
— Хорошо, я меняю условие. Чары снимет мой поцелуй.
Я не знал, что ответить на это, а она поцеловала меня.
— Мне от тебя ничего не нужно, — прошептала Мелисанда после. — Поцелуй не обязывает тебя, как обязывали поцелуи всех тех девушек, что расколдовывали тебя прежде.
— Замечательно, потому что мне нужно от тебя, — твердо ответил я и притянул к себе свою волшебницу. — Вот станешь принцессой, когда выйдешь за меня, тогда и поговорим о чарах, о поцелуях, их снимающих, о феях, преследующих принцев, и о принцах, влюбленных в фей. Ты не смейся, душа моя. Мы еще с тобой возможность превращения принцесс-волшебниц в хомяков обсудим. Как нет? А ведь нечестно!
Спорить дальше я ей не дал. Кто же с поцелуев на споры отвлекается?

Иллюстрация от моей дорогой Катрины Фаул.

@темы: Hot Fest, сказки

---

сказки

По-моему, замечательная сказка.

Р. Киплинг "Омлет из Димчерча" из цикла "Пак с Холмов", или "Сказки Старой Англии"
Я читала в переводе Слобожана, название иное — "Бегство из Димчерча". Полный цикл можно скачать здесь.

ОТЛЕТ ИЗ ДИМЧЕРЧА
Lib.ru: "Классика" Пер. А. Энквист

Стемнело; мягкий сентябрьский дождь стал падать на головы собирателей хмеля. Матери повернули скрипучие детские колясочки и покатили их из садов; старики вынули счетные книги. Молодожены двинулись домой, укрываясь под одним зонтиком; холостяки поплелись за ними и со смехом поглядывали на них. Ден и Уна отправились печь картофель в сушильню, туда, где во время сбора хмеля старый Хобден и его любимица, охотничья собака, синеглазая Бес, жили целый месяц.
Дети, по обыкновению, уселись на покрытую мешками лежанку напротив очага и, когда Хобден закрыл ставни, стали, тоже по обыкновению, смотреть на остывающие угли, жар от которых уходил вверх по старинной трубе. Хобден наколол нового угля, спокойно уложил свежие куски туда, где они могли принести больше всего пользы, подошел к Дену, который передал ему картофель, заботливо разместил картофелины по краю камина и остановился, рисуясь черной тенью на фоне вспыхнувшего пламени. Так как Хобден закрыл ставни, в сушильне стало темно, и старик зажег свечку в фонаре. Дети привыкли ко всему, и это им нравилось.
Немного поврежденный умом сын Хобдена, Пчелиный Мальчик, скользнул в сушильню, точно тень. Дети угадали, что он пришел, только когда Бес завиляла своим коротким обрубленным хвостом.
А снаружи донесся чей-то громкий голос, который пел, несмотря на моросивший дождь.
-- Только двое людей могут так реветь, -- заметил старый Хобден и обернулся.
Пение стало еще громче. Дверь растворилась, и на пороге показалась фигура рослого человека.
-- Ну, говорят, оживленная работа оживит и мертвого, и теперь я верю этому. Это ты, Том, Том Шосмис? -- Хобден опустил свой фонарь.
-- Не скоро ты узнал меня, Ральф.
Шосмис вошел в сушильню, это был исполин, ростом на три дюйма выше Хобдена, с седой бородой и баками, с темным лицом, но со светлыми голубыми глазами. Старики пожали друг другу руки, и Уна с Деном услышали, как две жесткие ладони стукнули одна о другую.
-- Ты по-прежнему сильно жмешь руку, -- заметил Хобден. -- Не помню -- тридцать или сорок лет тому назад ты раскроил мне голову на ярмарке в Писмарше?
-- Всего тридцать, и зачем нам считаться, кто кому разбил голову? Ты отплатил мне, стукнув меня шестом от хмеля. Как мы попали домой в ту ночь? Вплавь?
-- Тем путем, которым фазан попадает в сумку браконьера, то есть благодаря счастью и маленьким заклинаниям.
И старый Хобден громко расхохотался.
-- Я вижу, ты не забыл старого. Ты по-прежнему занимаешься "этим"? -- И гость старого плетельщика сделал вид, что стреляет из ружья.
Хобден ответил движением руки, которым он как бы ставил силок для кролика.
-- Нет, мне осталось теперь только "это". Что делать? Старость. А где ты был все эти годы?
"Я побывал в Плимуте; я побывал в Дувре, я шатался по всему свету", -- пропел старик строфу из старой песни. -- И, -- прибавил он, -- мне кажется, я знаю старую Англию лучше многих.
Повернувшись к детям, он подмигнул им.
-- Вероятно, тебе рассказали много небылиц. Я изучил Англию вплоть до Вайльдшайра. Там меня даже надули, продав мне плохую пару садовничьих перчаток, -- заметил Хобден.
-- Лгут и надувают повсеместно. Но ты, Ральф, все же поселился на старом пепелище.
-- Нельзя пересадить взрослое дерево, оно умрет, -- сказал Хобден и засмеялся. -- А я умирать хочу не больше, чем ты желаешь помочь мне просушить мой хмель.
Старый исполин прислонился к стене у камина, развел руками и сказал:
-- Найми меня.
И два приятеля захохотали. Скоро дети услышали, как их лопаты заскребли по холсту, на котором лежал слой желтых шишек хмеля, сушившегося над огнем; когда же старики переворошили хмель, сарай наполнился сладким, навевающим дремоту запахом.
-- Кто это? -- шепотом спросила Уна Пчелиного Мальчика.
-- Знаю не больше, чем вы оба... если вы знаете, -- с улыбкой ответил он.
По сушильным доскам топали ноги; раздавались голоса разговаривающих. Сквозь отверстие пресса прошел мешок; он наполнился и растолстел, когда старики насыпали в него хмель. "Звяк" -- лязгнул пресс и расплющил мешок в лепешку.
-- Тише! -- крикнул Хобден. -- Не то разорвешь холст. Ты не осторожнее быка фермера Глизона. Садись-ка к огоньку. Теперь дело пойдет.
Старики вернулись к камину; Хобден открыл ставни, чтобы посмотреть, готов ли картофель, а Том Шосмис сказал детям:
-- Посильнее посолите картофелины. Это покажет вам, какого сорта я человек. -- Он опять подмигнул, Пчелиный Мальчик снова засмеялся, а Уна широко открыла глаза и посмотрела на Дена.
-- Я-то знаю, что ты за человек, -- проворчал старый Хобден, собирая картофелины.
-- Ты знаешь? -- Том зашел за спину своего друга. -- Некоторые из нас не выносят подков, церковных колоколов, живой, проточной воды. Кстати, говоря о проточной воде, -- обратился он к Хобдену, отходившему от очага. -- Помнишь ты большое наводнение, во время которого работник мельника утонул на улице Робартсбриджа?
-- Еще бы. -- Старый Хобден опустился на кучу угля возле камина. -- В тот год я ухаживал за моей женой. Я был возничим у Плема и получал десять шиллингов в неделю. Моя жена уроженка Марша.
-- Удивительно странное место этот Марш, -- заметил Шосмис, -- я слышал, мир делится на Европу, Азию, Африку, Америку, Австралию и Марш.
-- Уроженцы Марша думают так, -- сказал Хобден. -- Уж как я бился, стараясь разубедить в этом мою жену.
-- А из какой деревни она была? Я забыл, Ральф.
-- Из Димчерча, под стеной, -- ответил Хобден, держа в руке картофелину.
-- Значит, из рода Пет или Вайтгифт. Так?
-- Она была Вайтгифт. -- Хобден разломал картофелину, стал есть ее аккуратно, как это делают люди, старающиеся не терять ни крошки на ветру. -- Пожив здесь, она стала разумна, но первые двадцать лет жизни со мной была бесконечно странной женщиной. И до чего чудесно обращалась она с пчелами!
Хобден отрезал кусочек картофелины и выкинул его за порог двери.
-- Ах, я слышал, что все Вайтгифты умеют видеть дальше других, -- сказал Шосмис. -- А как она?
-- Моя жена была честной женщиной и не занималась колдовством, -- ответил Хобден. -- Она только понимала значение полета птиц, мелькания падающих звезд, звука роящихся пчел и тому подобных вещей. И нередко лежала, не смыкая глаз, и говорила, что слушает призывы.
-- Это ничего не доказывает, -- проговорил Том. -- Все уроженцы Марша -- прирожденные контрабандисты. Она должна была слушать по ночам; это у нее в крови.
-- Конечно, -- с улыбкой ответил Хобден. -- То есть когда несли контрабанду не в Марше, а поближе к нашему дому. Но не это волновало мою жену. Ее занимали нелепости; она говорила, -- он понизил голос, -- о фаризиях.
-- Да. Я слыхивал, что в Марше в них верят. -- И Том посмотрел в широко открытые детские глаза.
-- Фаризии, -- повторила Уна. -- Феи? Волшебн... О, я понимаю.
-- Жители гор, -- произнес Пчелиный Мальчик и швырнул к порогу половину своей картофелины.
-- Именно, -- сказал Хобден. -- У него (плетельщик указал на своего сына) ее глаза и ее чутье. Так выражалась она.
-- А что ты думал?
-- Гм, -- промычал Хобден. -- Человек, который вечно возится в поле, вечером занимается только сторожами дичи.
-- Оставим это, -- ласково попросил его Том. -- Я видел, как ты выбросил за дверь хорошую часть картофелины. Ты веришь или не веришь?
-- На картофелине было большое черное пятно, -- с негодованием заметил Хобден.
-- А я не видал пятнышка, и мне казалось, что ты хотел покормить кого-то, кому картофель мог пригодиться. Но оставим это. Веришь ты в них или нет?
-- Я молчу, потому что ничего не слыхал, ничего не видал. Но если ты скажешь, что ночью копошатся не только люди, звери, птицы или рыбы, я не стану называть тебя лгуном. Но что ты скажешь, Том?
-- Тоже промолчу. Я только расскажу одну историю, а ты суди о ней, как угодно.
-- Пойдет речь о бессмыслицах, -- проворчал Хобден, но стал набивать свою трубку.
-- В Марше называли это отлетом из Димчерча, -- медленно заговорил Том. -- Может быть, ты слыхал историю?
-- Моя жена десятки раз рассказывала мне ее... И в конце концов я верил ей... иногда.
Хобден прикурил трубку от желтого пламени своего фонаря. Том подпер рукой подбородок и спросил Дена:
-- А вы бывали на Марше?
-- Только в Рае, и то раз, -- ответил Ден.
-- Ах, это окраина. Дальше поднимаются колокольни подле церквей; мудрые старухи сидят у своих порогов; море набегает на землю; дикие утки стаями собираются в канавах. Весь Марш исполосован канавами, и там и сям видишь протоки и шлюзы. Можно слышать, как вода журчит и шумит в них во время прилива; слышишь также, как море ревет справа и слева от стены. Видели вы, до чего Марш ровен? Сперва думаешь, что легко пересечь его, но канавы и каналы заставляют дороги виться прихотливо, точно пряжу на прялках. Кружишься при ярком дневном свете.
-- Это все потому, что люди отвели воду в каналы, -- заметил Хобден. -- Когда я ухаживал за моей женой, по всей низине шумели зеленые тростники. Да, зеленые, и властитель болот разъезжал по лугам так же свободно, как туман.
-- Кто это был? -- спросил Ден.
-- Лихорадка и озноб. Раза два этот властитель потрепал меня по плечу так, что я весь задрожал. Но теперь болота осушены, лихорадка исчезла, и люди смеются, говоря, что властитель болот сломал себе шею в канаве. Прекрасное это место для пчел и уток.
-- Люди, -- продолжал Том, -- жили там испокон веков. Уроженцы Марша говорят, что с самых древних времен фаризии особенно любили Марш. Им легко это знать; они, отцы и сыновья, занимались контрабандой с тех самых пор, как на овцах стала расти шерсть. И по их словам, фаризии были бесстрашны и нестыдливы, как кролики. При дневном свете их хороводы вились на открытых дорогах, они зажигали маленькие зеленые огоньки в канавах, и то показывали их, то прятали, ну точно честные контрабандисты свои фонари. А иногда запирали церковные двери перед пастором и его причетником в воскресенье.
-- Вероятно, это делали контрабандисты, прятавшие в церкви кружева или водку, чтобы потом убежать из Марша. Я говорил это моей жене, -- заметил Хобден.
-- Конечно, она тебе не верила, раз была урожденная Вайтгифт. Во всяком случае, хорошо жилось фаризиям в Марше, пока отец королевы Бес не ввел там реформацию.
-- Ее одобрил акт парламента? -- спросил Хобден.
-- Конечно. В нашей старой Англии ничто не делается без парламентского акта, без приказа, без обнародования требований. Отец королевы Бес получил этот акт от парламента, и пошла кутерьма. Одни стали на одну сторону; другие -- на другую и принялись жечь друг друга. Кто брал верх, тот и жег побежденных. Это испугало фаризий, потому что мир между людьми для них пища и питье, а злоба и ненависть -- яд.
-- Вот то же и с пчелами, -- заметил Пчелиный Мальчик. -- Пчелки не остаются в доме, где есть ненависть.
-- Истина, -- согласился Том. -- Реформация испугала фаризий, как жнец, который идет вдоль последней полосы пшеницы, пугает кроликов. Жители лугов, лесов и вод собрались в Марш со всех сторон и стали говорить: "Благородные или низкие, все мы должны улететь из этих мест, потому что веселая Англия погибла, и нам в ней так же нет места, как и изображениям святых".
-- И все они соглашались с этим? -- спросил Хобден.
-- Все, кроме одного древнего существа, по имени Робин. Ты слыхал о нем. Ну, чего смеешься? -- спросил Том Дена. -- Все это дело с фаризиями не пошло впрок Робину; уж очень он привык жить подле людей. Да и не хотелось ему бросать свою старую Англию; поэтому остальные послали его к людям просить у них помощи. Только ведь существа из крови и плоти прежде всего думают о своих делах, и Робин ничего не добился. Люди оставались глухи, они принимали его голос за отзвуки прибоя.
-- А чего вы... чего хотели феи и волш... то есть фаризии? -- спросила Уна.
-- Ну, конечно, лодки. На своих крылышках они так же не могли бы перелететь через пролив, как и слабые бабочки. Им хотелось добыть лодку и моряков, которые переправили бы их во Францию, где люди еще не перестали молиться перед изображениями святых. Они не переносили жестокого звона кентерберийских колоколов, которые звонили для того, чтобы снова сожгли несчастных мужчин и женщин; они не могли видеть, как королевские гордые горцы разъезжали по всей стране, приказывая срывать с церковных стен и со стен домов изображения святых. А между тем им не удавалось получить лодку с моряками и переплыть во Францию. Люди в то время занимались своими делами. Марш кишел фаризиями, древними существами; они собирались туда со всех концов Англии, стараясь всеми средствами воздействовать на сознание людей и сказать о своих печалях... Не знаю, слыхали ли вы, что фаризии похожи на цыплят?
-- Моя жена говаривала это, -- заметил Хобден, сложив на коленях свои коричневые руки.
-- Это верно. Собери слишком много цыплят вместе -- и земля будет отравлена; у них появится типун, и они перемрут. Точно так же, когда столпятся фаризии в одном месте, они, правда, не умрут, но люди, бродящие между ними, занедужат и затоскуют. Фаризии этого не хотят, люди об этом ничего не знают, но я говорю правду. Так, по крайней мере, я слыхал. И все эти существа были испуганы, взволнованы: старались, чтобы люди услышали их мольбы, а потому жители низин чувствовали тяжесть. Над Маршем как бы нависла гроза. В сумерках в церквах вспыхивали болотные огни, стада скота внезапно рассеивались, хотя ни один человек не пугал животных; бараны жались друг к другу, хотя никто не сгонял их вместе; лошади убегали, маленькие зеленые огни чаще прежнего мерцали на откосах рвов; чаще прежнего также вокруг домов слышался топот невидимых ножек; и день и ночь, ночь и день каждому чудилось, что около него что-то ползает, кто-то его манит, но неизвестно кто. Холодный пот бежал по телу людей. Ни мужчина, ни девушка, ни женщина, ни ребенок не мог успокоиться в течение всех недель, пока в Марше кишели фаризии. И люди решили, что это предвестие бедствий для их низин; что, вероятно, море нахлынет на Димчерчскую стену и зальет их или придет чума. Существа из плоти и крови старались прочитать зловещие признаки на волнах моря или в клубах облаков, вглядывались в даль и в высокое небо. Но никто не думал посмотреть вниз, подле себя.
Ну-с, в Димчерче, около стены, жила одна бедная вдова; не было у нее мужа, не было никакого имущества, а потому у нее оставалось много времени на то, чтобы чувствовать и ощущать. Вот она и угадала, что к ее порогу пришли такие тяжелые беды, каких она еще никогда не переживала. У вдовы было два сына -- один слепой от рождения, другой немой после падения в детстве со стены. В то время, о котором я говорю, они, уже взрослые, не получали заработка, и она работала, чтобы прокормить их: держала пчел и отвечала на вопросы.
-- На какие вопросы? -- спросил Ден.
-- Например, где можно найти потерянную вещь; что надевать на шею скрюченного ребенка; как помирить поссорившихся влюбленных. И она почувствовала тяжесть, нависшую над низинами Марша, как угри ощущают приближение грома. Это была мудрая женщина.
-- Моя жена тоже тонко чувствовала перемену погоды, -- заметил Хобден. -- Я видал, как перед грозой из-под щетки с ее волос летел дождь искр, точно с наковальни. Ну а на вопросы она не отвечала.
-- Та вдова была искательница, а ищущие иногда находят. Раз ночью лежала она в постели. Ей было жарко, и она чувствовала боль в теле. Вдруг пришла к ней сонная греза, постучалась в ее окно и позвала:
-- Вдова Вайтгифт, вдова Вайтгифт!
Сперва, судя по мельканию крыльев и шороху, она подумала, что налетели синицы, но потом поднялась с постели, оделась и открыла дверь воздуху Марша. В ту же минуту Вайтгифт почувствовала, что ее окружает какое-то волнение, сильное, как лихорадка и озноб, услышала также ропот и крикнула: "Что это? О, что это?"
Что-то запищало, точно лягушки в канавах; потом послышался как бы стук стеблей тростника; наконец, большая прибойная волна стала колотиться о стену, и ее рев помешал вдове слышать.
Три раза спрашивала она и три раза ропот моря заглушал ответ. Однако вдова выбрала спокойную минуту и опять закричала:
-- Что случилось в Марше? Что давило мне сердце и волновало меня прошлый месяц?
В ту же секунду маленькая рука дернула ее за подол платья, и, почувствовав это, вдова наклонилась.
Том Шосмис раскрыл свой огромный кулак, посмотрел себе на ладонь и улыбнулся.
-- Не затопит ли море Марша? -- спросила Вайтгифт. Она была истая дочь своих низин.
-- Нет, -- ответил тонкий голосок. -- Относительно этого будь спокойна.
-- Не чума ли подходит? -- спросила опять Вайтгифт. Только таких бедствий и ждала она.
-- Нет, относительно этого спи спокойно, -- сказал ей Робин.
Вдова повернулась было, собираясь уйти в дом, но раздались такие пронзительные и огорченные голоса, что Вайтгифт остановилась и снова спросила:
-- Если никакая беда не грозит родной мне плоти и крови, что я могу сделать?
Тогда маленькие существа окружили ее и стали просить у нее лодку, чтобы переправиться в ней во Францию и навеки остаться там.
-- На стене есть лодка, -- ответила вдова, -- но я не в силах столкнуть ее в море; не могу и переправить вас через пролив.
-- Дай нам на время своих сыновей, -- зазвучали голоса, -- позволь им управлять лодкой, о, мать, о, мать!
-- Один из них немой, а другой слепой, -- ответила она, -- и тем дороже для меня оба, а вы погубите их в бурном море. -- Голоса дошли до нее, и она поняла, что ее просят также и дети. Этого она не могла вынести и потому сказала: "Если вы уговорите моих сыновей, я не стану останавливать их. Большего от матери нельзя ждать".
Тут зеленые огоньки замелькали и затанцевали перед ней, и у нее голова закружилась; тысячи маленьких ног затопали вокруг; до вдовы донесся звон жестоких колоколов и рокот волн, яростно бивших о большую стену. Тем временем древние существа заставили сновидение разбудить сыновей вдовы; и вот Вайтгифт увидела, как они оба вышли из дома и, не сказав ей ни слова, миновали ее. Она закусила губы и, заливаясь слезами, пошла за ними к старой лодке на стене. Немой и слепой спустили шлюпку в море!
Молодые люди установили мачту, натянули парус, и слепой сказал вдове: "Мама, мы ждем, чтобы ты позволила нам и благословила перевезти их на тот берег".
Шосмис закинул голову и полузакрыл глаза.
-- Ах, -- продолжал он, -- вдова Вайтгифт была хорошая, отважная женщина. Она стояла, крутила пальцами концы своих длинных волос и дрожала, как тополь. Фаризии заставили молчать своих детей и ждали тихо-тихо. Только на нее и надеялись они; без ее позволения и благословения они не могли отплыть, ведь она была мать. Да, она дрожала, как осина. Наконец сквозь зубы сказала: "Отправляйтесь. Я позволяю вам и благословляю вас".
Тогда я увидел... тогда, говорят, ей пришлось идти домой, точно против течения бурного потока; дело в том, что фаризии неслись мимо нее. Они летели по берегу к лодке, все, все, стараясь убежать из жестокой старой Англии. Вы могли бы слышать, как звенело серебро; маленькие тюки падали в лодку; крошечные мечи звенели о щиты; невидимые пальчики царапали доски, когда два сына вдовы отталкивали шлюпку. Она оседала все ниже и ниже, но вдова видела только своих сыновей, которые наклонялись к рулю. Парус надулся, они отплыли, и шлюпка погрузилась глубоко, как барк в Рае, и скоро исчезла в прибрежном тумане. Вдова же Вайтгифт опустилась на землю и плакала до рассвета.
-- А я и не знал, что она была там совсем одна, -- заметил Хобден.
-- Да, вспоминаю; с ней остался тот, кого звали Робин... говорят. Но она так горевала, что не хотела слушать его увещеваний.
-- Ах, ей следовало раньше сторговаться с маленькими существами. Я всегда говорил это моей жене! -- с жаром произнес Хобден.
-- Она послала своих сыновей из чистой любви; она ощущала тяжесть, нависшую над Маршем, и просто хотела рассеять ее. -- Том мягко засмеялся. -- Она достигла этого. Да, да. Взволнованные мужчины, капризные девушки, страдавшие женщины, плакавшие дети -- все почувствовали перемену в воздухе, как только улетели фаризии. Люди вышли из домов свежие, веселые, блестящие, точно улитки после дождя. А вдова Вайтгифт сидела и плакала на стене. Ей следовало верить нам... следовало верить, что ее сыновья вернуться. Но она страшно беспокоилась, и вот через три дня лодка вернулась.
-- И конечно, оба ее сына совсем поправились? -- спросила Уна.
-- Не-ет. Это было бы противоестественно. Они вернулись к ней такими же, какими она отослала их. Слепой ничего не видел, немой, конечно, не мог сказать, что он видел. Вероятно, поэтому-то фаризии и выбрали их.
-- Но что обещал ты... что обещал Робин вдове? -- спросил Ден.
-- Что он обещал?.. -- Том притворился, будто вспоминает. -- Ведь твоя жена, Ральф, была урожденная Вайтгифт? Она тебе об этом не говорила?
-- Когда родился вот он, -- Хобден указал на своего сына, -- она наболтала мне целый короб всякого вздора. Сказала, будто один из них всегда будет видеть больше остальных людей.
-- Это обо мне, обо мне! -- закричал Пчелиный Мальчик, да так неожиданно, что все засмеялись.
-- Теперь вспомнил, -- заметил Том, ударив себя по колену. -- Робин обещал, что, пока кровь Вайтгифтов не иссякнет, в каждом поколении ее потомков всегда будет один особенный: его не устрашит беда; ни одна девушка не заставит его вздыхать; ночи не станут пугать; страх не доведет до несчастья; бедствие -- до греха и он не будет одурачен женщиной.
-- Ну, разве я не такой? -- спросил Пчелиный Мальчик, сидевший в серебряном четырехугольнике лунного света, проникавшего через открытую дверь сарая.
-- Именно это сказала она, когда мы впервые заметили, что он не походит на остальных. Но откуда ты знаешь? -- спросил Хобден.
-- Ага! Под моей шапкой кроме волос есть еще многое, -- со смехом ответил Том и потянулся. -- Когда я провожу домой вот этих юнцов, мы поговорим о старине, Ральф. Хорошо? Да, кстати, где вы живете? -- спросил он Дена. -- А вы как думаете, мисс, ваш папа даст мне выпить за то, что я отведу вас домой?
Ден и Уна так захохотали, что им пришлось выбежать из сарая. Том поймал их; на одно свое плечо посадил Уну, на другое Дена и зашагал по лугу, на котором их увидели пасшиеся коровы и в лунном свете обдали своим молочным дыханием.
-- Ах, Пек, Пек, я сразу узнала тебя, как только ты заговорил о соли. Как же ты мог сделать это? -- спросила Уна.
-- Что сделать? -- спросил Том, перелезая через изгородь возле дуба.
-- Притвориться Томом Шосмисом, -- договорил за сестру Ден и вместе с Уной наклонился, чтобы спастись от ветвей двух молодых тисов, росших около мостика через ручей. Том почти бежал.
-- Это мое имя, мастер Ден, -- ответил Том, быстро двигаясь по безмолвной, блестящей дороге туда, где подле куста терновника сидел кролик на самом краю площадки для крокета. -- Вот вы и дома, -- сказал он, свернув во дворик, и спустил детей на землю в ту самую минуту, когда кухарка Елена вышла и стала осыпать его вопросами.
-- Я помог им вернуться из сушильни, -- объяснил он ей. -- Нет, я здешний уроженец, а не чужой. Я знал эти места раньше, чем родилась ваша матушка. И скажу вам, мисс, спасибо за пиво; в сушильне всегда пересыхает горло.
Елена ушла за пивом; дети вбежали в дом, снова зачарованные листьями дуба, тиса и терновника.

@темы: сказки

---

=))

"Ты такая Трафальгарская площадь, блин!" (с) Хомяк

"Без вас с Иркой моя жизнь - серые будни без приличной дозы сумасшествия и маразма" (с) Baffi

@темы: чудесные люди

---

можно пропустить

Еще всерьез поверить, что нет для тебя ничего важнее фанфиков, фандома.
Во-первых, в это верить серьезно и не получится, потому что ничего этого и нет. Да, пишется этак несколько фиков, где проявляется твое мастерство как автора или не проявляется, но какую роль это играет конкретно в реальной жизни? Хобби? Отдушина? Да. Хорошо. Пусть так.
Во-вторых, устраивать диспуты о собственном написанном, с просьбами, вопросами в никуда, типа "Как вы считаете, я лох и все такое, но как вы считаете, этот мой ужоснах несет глубокий смысл?", тут же отвечать: "Неа, не несет, я знаю, я лох, не забывайте, однако всякие люди мне пишут гадости/красивости, это что-нибудь и значит?" Обсуждать полученные отзывы (вопить на критику) - всерьез, привлекая народ. Сплетничать об авторах.
Грустно все.
После этого что-либо писать, да и вообще вникать, быть в фандоме, никакого желания нет. Чем дальше в лес, тем... У людей словно подмениваются понятия: пишется не для удовольствия, а чтобы кому-то что-то доказать.

---

Пусть будет

Напутствие

@темы: рекомендации

---

Автор: sine_spe
Из цикла "Дом Свиданий"
Персонаж: Доминик Уизли

Игра

...Искусство притворства с досады постигла давно,
Ведь это так просто – смеяться, когда не смешно,
И вместо проклятий придумать приветствий вязь,
При виде объятий осколками слёз давясь...

@темы: для меня, чудесные люди

---

О понимании

По-настоящему загадочным человек не становится. Именно из-за попыток - титанических, между прочим, - доказать обратное.

- Бывает смотрю на тебя, и мне дышать больно становится.
А после:
- Какие глупости ты порой делаешь! Посмотри на Таню/Лену/Свету, посмотри на них. Разве они так могут? Нет, они нормальные.
А после:
- Хочу уехать с тобой далеко-далеко. И одни чтобы были. На необитаемый остров.
А после:
- Ты веришь в эту фигню? В Бога, в любовь? В то, что есть принципы смешные, и их даже соблюдать нужно, не только выдумывать?
Я запомнила.
И:
- Разве можно быть такой? Себялюбивой настолько, что никто и не нужен тебе.
Тут он надолго умолкает:
- Знаю ведь - если уйду, ты и не заметишь.
А после:
- Нельзя любить так, чтобы сердце болело.

@темы: просто

---

Объявление

Пост будет подниматься.

Прошлое

В комментариях можно оставлять мне заявки на написание фиков. Фандом — любой (при обсуждении), можно ориджинал.

Нужно иметь в виду, что фики/рассказы у меня, в основном, не слишком веселыми получаются.
Тип — лучше обговаривать, если есть предпочтения. По умолчанию пишу джен =)

С прошлых заявок у меня остались Нэмина и Baffi (оридж про мышев). Они на очереди первые.

upd Прием заказов пока окончен. Спасибо всем за заявки

@темы: подарки

---

Название: Плохая гора
Автор: Almond
Рейтинг: R
Тип: джен
Саммари: Оно же заявка. «Дворник Шамиль всегда лопату прятал в подвал. Чтобы кто ни попадя его лопату собственную для расчистки снега перед своей *копейкой* не таскал. Дима давненько так сделал дубликат ключей от замка подвала. И лопату не *таскал*. Просто выходил поутру в ботинках на босу ногу и куртке на голое тело и лопату ту самую брал. Потому Шурик просыпался в семь совершенно без Димы».
Герои: Шурик, Дима, Марина
Жанр: драма
Сие есть плод моего сознания. Любые совпадения с реальными людьми считать происками высшего разума.
Размещение: с моего разрешения

Написано для Весеннего Зайца

Шурик проснулся в семь совершенно без Димы.

В комнате маячил шарик света: это за окном, поскрипывая на ветру, резвилось блюдце фонаря. Ветер сильный. Он пыль с земли поднимал и горстями швырял в слепые оконца их дома.

«Почти стихи», — фыркнул про себя Шурик и откинул одеяло. Подтянулся на руках. Однажды, когда он гулял в парке, две девушки, рассматривающие на скамейке парней, детей, собак и солнце, очень долго разглядывали и его. Димка за мороженым убежал, оставил его возле фонтана, где попрохладнее, и Шурик оказался беззащитным под обстрелом острых взглядов девушек. Они были симпатичные — он ведь тоже мельком на них глядел. И услышал обрывок фразы: «Руки у него сильные».
Руки у Шурика действительно сильные. Красиво мышцы очерчены, голубые жилки. И кожа белая.

Он отправился на кухню ставить чайник. Потом умылся. Простое действие, но в его случае требует некой сноровки. Вот, без Димы порой не обойтись. Но привыкать нужно. Как там в песне поется? «Утром встану, умоюсь с мылом...» Раз уже и в музыке такие простые действия освещать стали, почему бы и ему значение сему не предавать? Если уж для него это значение как раз существует.

Шурик сидел в темной кухне, глядел на остывающий чай. Черный и сладкий, как Димка любит. Шурик почти тоже любил.
Он где-то читал, что люди, долго живущие вместе, начинают копировать вкусы и привычки друг друга. Димкины копировать? Нужно? Например, Дима пишет диссертацию. Тема: «Эндемические растения Белорецкого района». Дима у Шурика эколог, Саша же нигде не учится.
А что Саша любит? Он любит, чтобы снег был по-настоящему зимним — как в лесу только и бывает, не в городе. Чтобы зима наступала сразу: ухнув, наваливалась всей своей зимностью, а не тянула с приходом весь октябрь-ноябрь. Чтобы слякоти и налипших к ботинкам мертвых листьев не было. Вот, Саша любит снег. Это за привычку считается?

***
Как все началось? Обычно любят рассказывать о начале. Это кажется интересным всем, кроме тех, кому рассказывают. Слушателям обычно лишь итог узнать хочется.

— Ну что стоишь, нюни распустив? Давай, а то Полина Львовна уже домой собирается.
Шурик не думал «давать». Он стоял перед дверью в учительскую уже весь урок, и на протяжении этого урока зрел в убеждении, что войти и поговорить с Полиной Львовной он не сможет. Так что одно хамоватое подбадривание Димки Золотова из параллельного класса дело не изменит.
Саша покачал головой.
— Тебе что у нее надо? Двойку попросить исправить? — не унимался Дима.
— Слушай, Золотов, иди уже.
— А ты не груби.
Так спокойно, по-взрослому, это было сказано, что Шурик поднял на Димку удивленный взгляд.
— Мне на завтра отпроситься нужно, — наконец буркнул он.
Дима фыркнул:
— И делов-то! Сбежал бы и все. Потом родителей упросишь записку написать.
Саша отвернулся, резко утратив к Диме интерес. Он терпеть не мог тех, кто лезет с таким видом, будто все понимает и знает! Ни фига не знают, ни фига не понимают.
— Ты чего?
— Отвали!
Дима опустил руку, которую только хотел протянуть к плечу Саши. Постоял, глядя на его вихрастый затылок. Потом прошел мимо и толкнул дверь учительской.

***
Саша отхлебнул чаю. И, правда, вкусно.

Дальше? Так... На веранде их деревянного дома... интересно, что Дима нашел точно такой же дом... ну почти точно такой же, какой был у бессмертного Мастера. Деревянная постройка в старой части города, объявленная культурным наследием, ибо лет сто ей было, не меньше, а может, просто не привлекающая внимания (пока что не привлекающая) ушлых бизнесменов и потому не сносимая. Впрочем, говорят, всю старую улицу Фрунзе скоро уберут, и будет тут огромный развлекательный район. Старая часть все же, центр города. Хотя и на обрыве реки. Здесь и набережная с вполне приличным лесом, и всякие холмы и бугры, тропинки, симпатичные полянки — и цепляющееся к ним деревянные темные дома. Церквушка. Крохотные дворики, укрытые деревьями, так что и не поймешь, где двор, а где сразу обрыв. Центр был супермодным местом и одновременно патриархальным до умильности. Хотя Шурик всегда думал, что за полуподвальными окошками деревянных домов никто не живет, разве что конторы места занимают, Димка нашел бабку, которая сдавала квартиру именно в таком доме. Скрипучая широкая лестница, в бытность свою парадная, вела на второй этаж, где унылая длина коридора оживлялась тянущимися вдоль него дверьми в квартиры. Перестроено, конечно, все: квартирки состояли из двух клетушек, клозета и раковины. Водопровода, как полагается, не было, электрическая сеть ограничивалась свисающими с потолка кабелями, тепло обеспечивали стальные трубы. Зато своя норка. Чистая, где-то даже романтическая, ибо окна точно, как в доме булгаковского героя были вровень с пыльной тропинкой, летом зарастающей травой. Во дворе царили сирень и черемуха. Для полного колорита Димка достал где-то буржуйку, и теперь они с Шуриком пекли в ней картошку. Теплее опять же стало. В общем, жилье им обоим очень нравилось: в нем удавалось по-настоящему уединиться от равнодушного города. Представлять себя гением, страдающим над своим романом, перелистовать листы конспектов и видеть в них кровавый Ершалаим с грозной Антониевой Башней и дворцом Ирода, где ломает руки жестокий Прокуратор, и чувствовать себя на далекой Голгофе среди трех крестов...
Дима восхищался творчеством безумного врача, Шурик, стараясь быть на него похожим, восхищался тоже. Даже более искренно, потому что полюбил недавно.

Еще что смешно: как все удивлялись, когда они в школе дружить начали. Дима родился в интеллигентной семье. Модным тогда было слово «интеллигент». Мама — учительница, папа — известный художник. Сейчас бы сказали, что родители креативные — мама занималась с детьми по просвещенной Западом вальдорфской методике, папа — разрисовывал в Париже вывески для уличных кафе. Дима был отличником, играл на гитаре, участвовал во всех школьных мероприятиях. Шурик перебивался с двойки на тройку, пропускал занятия, курил и игнорировал учителей. Последнее, конечно, простить ему не могли.
Шурик не был тупицей, как его называли, он просто не видел необходимости усваивать знания. Зато контрольные по алгебре решал на отлично. Сам. Отлично выполненные контрольные двойки, полученные на уроках, в глазах математички, увы, не компенсировали.
А Дима и Шурик сидели за одной партой, когда Саша попросился перевода в Димин класс. Гуляли вместе. Вдвоем ходили в кружок альпинизма. Им даже обоим одна девочка нравилась.
С девочки все и началось.

***
Автобус до Ямантау отправлялся в среду, но Шурик с Димой решили добираться туда более романтичным, менее безопасным и, несомненно, проблематичным способом — автостопом. Проблематичным он был, потому что до Мелехиной Поляны на машине только мазохист поедет, такая уж дорога. В ухабинах, канавах. Но, во-первых, рюкзаки со снаряжением в автобусе с собой в кабину не возьмешь, сдавать придется, а во-вторых — не ждать же среды, когда можно в выходные уехать?

Добрались без приключений. Даже не интересно. Просто после тех ужастей, что напридумывала Димина мама, Шурик ожидал чего-нибудь... ладно, не необычного, а хотя бы достойного упоминания. Но хмурый мужичок в низко надвинутом кепи с ушами, вез их молча. Слушал Трофима и всю дорогу молчал. Димка даже выразил вежливые сомнения, был ли мужичок в своем уме, когда подбирал их на обочине, столь не вязалась его хмурость с готовностью подвозить незнакомых людей. Дима вообще считал, что если с человеком не о чем поговорить после пяти минут знакомства, человек этот общения не стоит. Шурик только цыкнул в ответ.

Его родители об их дороге, путешествии и последующем восхождении на Ямантау не озабочивались. Им это не в вину, конечно. Скоро Родительская суббота, не забыть бы съездить... в этом году обязательно нужно елочку посадить. Какую-нибудь маленькую, пушистую... мама их «ведьмиными метлами» называла... невыродившиеся елочьи лапы, которые никогда высокими не вырастут. Шурик давно себе обещал такую отыскать, привезти и посадить между папиной и маминой могил.

К Мелехиной Поляне они подъехали к вечеру.
Неприветливое, послезакатное небо нависло над ними: как-то сразу стало холодно. А еще Шурика укачало в поездке, что он стойко скрывал, потому что альпинистам такое нельзя — болезнями вестибулярного аппарата болеть. Никаких стандартов не сдашь.

Решили выйти на рассвете. Тогда и кордоны легче пройдутся, и у подножья они примерно к полудню будут. Шурик и Димка посчитали, что на восхождение им суток трое хватит.
Сумасбродство, конечно, чистой воды. Не то, что на секретный объект лезть — восхождение на Ямантау запрещено. А то, что ни Шурик, ни Дима не озаботились маршрут заранее у бывалых узнать.

А утром приехала Марина. К Димке.

***
Плохая гора была не только запрещенным для восхождений объектом, но и неудобным, к чертовой бабушке... встречались по-настоящему трудные, несмотря на всю пологость, участки, в чем скоро Димка, Шурик и Марина убедились.
Шурик сморгнул застилавший глаза едкий пот. Все рядом с Мариной становилось едким до невозможности, как будто сейчас одних выкрутасов Плохой горы мало...

Марина. Маришка. Маленькая, вертлявая девочка с круглым личиком. Подруга Димы. Ну как подруга... так никто не говорил. Марина была Диминой девушкой, другом, а также помощницей — работала лаборанткой в университете, часто брала для Димы редкие или «блатные» книги в библиотеке.
Марина мало смеялась, зато умела крепко держать за руку и ровно улыбаться. Умела быть незаменимой. Так избранник, или жертва, наверное уж, и не замечал, как скоро он оказывался совершенно отрезанным от мира, беспомощным как калека, а вся жизнь его отныне зависела от одной, единственной. Лишь она одна могла варить вкусный кофе по утрам, водить машину и с готовностью сообщать, какой вчера был счет, разделять с тобой все твои заботы и увлечения, лучше тебя понимать твои мысли и всегда знать, где лежат носки.

Марина, Шурик видел, прочно взялась за Димку. Записалась вот в альпинистский кружок, год почти ходит. Димка каждый день с ней.

А еще Марина обхаживала его, Шурика. Знала ведь, что лучший друг, хотела поддержкой заручиться.
Только ничего она от Шурика не получит. Саша был холодно вежлив с Мариной, иногда злобно над ней подшучивал. Он же насквозь ее видел. Однажды толкнул в спину, когда она мыла голову в Диминой ванной.

Дверь была открыта, Димка выбежал в ларек за хлебом, и Шурик вошел. Услышал, как за шторкой над дотопотной сидячей ванной льется вода, подумал, что Димка. Но это была Марина, в одних трусиках, наклонившаяся к нему спиной... у нее было две родинки: одна чуть ниже левой лопатки, другая почти у поясницы. Говорят, родинки — это следы смертельных ударов, что нанесли нам в прежних жизнях... у Маришки, похоже, они жизненно важные органы задели. Мокрая темно-рыжая прядь струилась по белой коже меж лопаток, с нее капала вода... Шурик в это место и толкнул, сильно, со всей злобой, что тогда чувствовал... хотел, чтобы она упала о чугун, отшибла себе все, лицо повредила, выглядела бы смешной... а, возможно, ничего он не хотел, толкнул просто так.
Маришка грамотно выбросила вперед руки, смягчив удар. Потом обернулась.
Она стояла и смотрела на Шурика, вся мокрая, и некрасивый темный румянец все больше приливал к ее щекам.
Саша потом сразу ушел. Боялся, что Димка узнает. Но Марина ему ничего не сказала, и за это Шурик ее еще больше... хотел убить? Нет.

Восхождение оправдало все ожидания Шурика. Ну, самые пессимистические.
Конечно, это Димка уговорил взять Большой Ямантау, ведь это своего рода вершина — не только в прямом смысле, но и в буквальном. Всходить на Плохую гору было чревато: тут одни болота раскинулись — гора словно всасывала саму себя, — да хренов кумарик, ни особых красот, ни особых понтов: ибо хвастаться в широком кругу, что ты таки покорил Ямантау, только круглый дурак будет. Плохую гору окружали несколько заслонов — так сказать, человеческих факторов, способных навсегда отбить охоту взбираться на ее вершину. Тут вам и территория охраняемого заповедника, куда без лицензии не в жисть не попадешь, и расположение на склонах закрытого города Белорецка-16, или Межгорья, под которым с советских времен возводилось (складировалось, разрабатывалось, а то и раскапывалось — нужное подчеркнуть) нечто, невероятно засекреченное. Болтали, что строились особые ракетные установки. Что оборудовались бомбоубежища для первых лиц государства. Даже что велись разработки супероружия. Все это особо отчаянных альпинистов не интересовало, гораздо привлекательнее был сам факт восхождения на запретную гору. Престижно. Почему бы и нет?

Так Димка и считал. Ему то ли с детства недохватило адреналина, то ли просто натура такая. Шурик склонялся ко второму варианту. Трудности восхождения Диму только воодушевляли — чем рискованнее, тем интереснее. А Шурик к концу успел проклясть все на свете, и Димку с Маришкой в том числе. Марина, кстати, держалась молодцом. Лучше Шурика.

Когда дошли до разросшегося на трясине небольшого ельника, осталось еще чуть больше полкилометра до вершины. Решили сделать привал.
— Ветер, ветер, ты могуч.
Маришка хихикнула.
— Ничего хорошего, — проворчал Шурик. — Подохнем, как поднимемся.
— Да ладно, Сань! — Димка с набитым пирожками ртом картавил, что было почти смешно. — Немного же осталось.
— Сил немного, да. Ноги поломать на этих каменюках можно, не знаю, как Маришка еще держится.
Она бросила на Шурика быстрый взгляд.
— За меня не волнуйся.
— Как скажешь.
Дима заржал. Его всегда веселили эти странные обрывки фраз, какими обменивались Саша и Марина.

Маришка молчала, задумчиво рассматривая сизые, с черным, тучи. Такое — живое, объемное и недоброе — небо здесь постоянно. Словно наблюдает за тобой. Плохая гора ведь «Плохой» еще до прихода большевиков называлась. Старики рассказывают... Нет. Если верить всяким сказкам, не до восхождений будет. От фобий потом всю жизнь лечиться станешь. Если, конечно, не сиганешь с обрыва. Это Маришка вспомнила историю о заблудившейся в окрестностях Плохой горы девочке. Девочку местные потом нашли на дне обрыва. Поседевшую и с распахнутыми глазами, которые никак не могли закрыть.
К черту.
Марина, поежившись, встала.
— Я сейчас.
Шурик немного посидел и пошел следом. И так вышло, что Димке до этого дела не оказалось.

Шурик шел за Мариной к ельнику. Нехорошо, может, за девушками подсматривать, но он и не за этим... отвернется, если что.
В лесу на Шурика сразу обрушилась душная тишина. Словно он в шкаф с шубами пришел. Марина за низкими елочками скрылась, Шурика не видела, и он отошел чуть дальше. Прикурил сигарету.
Вроде четыре часа только, а темно, будто они во вьюгу зимнюю гуляют. Низкое небо за елками почти не видно. Они пышные, высокие, с кроной — поседевшей, изредевшей — до земли. Как в сказке, в общем. Только в сказке мертвой.
— Тебе чего?
Маришка, оправляясь, вышла к ели, где Шурик курил. Смотрела на него с удивлением, но без опаски.
— Не тяжело с нами постоянно таскаться? — спросил Шурик лениво.
Марина осклабилась:
— А-а, ты нотации пришел читать. О философско-бытовом спрашивать. Не время, не кажется?
Шурик молчал, разглядывал Маришку, не стесняясь, и курил медленными, выверенными затяжками.
— Дима ведь ругаться будет, что ты снова куришь.
— Пойдешь, доложишь?
Марина пожала плечами.
— Любишь его?
— Димку?
— Нет, папу Карлу.
— Тебе-то что?
— Ты ведь никогда этого не говорила, — тихо сказал Шурик и щелчком отправил сигарету в кусты.
— Не порть природу.
Шурик вздохнул, точно решаясь на что-то, затем двинулся на Марину.
Маришка молча ждала. Только когда Шурик больно сжал ее плечи, быстро спросила:
— А ты?
— Что я? — голос Шурика был спокоен. Словно не он сейчас собирался Марину калечить.
— Любишь его?
— А сама как думаешь?
— Думаю, очень.
— Ну, тогда все поймешь. — Шурик толкнул Марину к стволу ели, прямо сквозь набухшие ветви, не замечая, что иглы царапают ее лицо и шею, и не замечая, что царапается сам.
Марина ударилась затылком о жесткую кору, охнула от боли, но не сказала ни слова, не сопротивлялась и не кричала, когда Шурик рывком расстегнул ее джинсы, выдирая молнию с мясом, сорвал колготки, трусы. А потом к голой пояснице немилосердно липла смола, щипалась и жглась; бедра пачкались хвоей, и семя Шурика текло по ним, заставляя Марину дрожать и поджимать заледеневшие пальцы.
Шурик коротко вскрикнул во второй раз; обмяк, отпуская Маришку. Он присел прямо на нижние ветки, хорошо, хоть не на голую землю, утирая руки, запачканные смолой, о штаны и не сводя тяжелого взгляда с лица Марины. Маришка не прятала его. Смотрела прямо, с вызовом, как смотрела на Шурика всегда. После встала, быстро и зло вытерла слезы, оделась.
— Иди, доложи.
— Обойдешься. — Она отвернулась от него.
Шурик еще долго стоял под елью, тупо смотря на ее опавшие ветви, на «ведьмину метлу» у самой вершины, там, где крохотные клочки неба зацепились за крону, а «ведьмина метла» их в одну сизо-серую жижу сметала...
Его никто не звал и не искал.

***
Шурик потянулся и отъехал от стола. Чай допивать не хотелось, и он вылил остывший напиток в раковину.

Чем заняться? Выбор у него невелик. Димки нет, квартира пуста и пыльна, шторы скрывают кусок двора. Можно раздвинуть и полюбоваться низенькими кустами сирени, зелененькими, свежими, еще не пропитывавшимися летней пылью. Неохота.

Хозяйка сегодня зайдет, нужно, наверное, прибраться... нет, Маришка пусть. Маришка на обед забегает, ей совсем недалеко от университета. Ленивая, живет здесь, а прибирается редко.

Шурик подумал, что нужно поделать гимнастику. Ею регулярно прописывали заниматься, только толку от этого Шурик не видел. Подвижность ногам все равно не вернуть, а поднимать гантели, или, скажем, на руках подтягиваться, сидя в инвалидном кресле, казалось в высшей степени глупым. Так что, оставим.

В углу сохла «ведьмина метла». Стойкая. Ни Димка, ни Маришка за ней толком не ухаживали, даже — вообще не ухаживали, будто и забыли про нее, что невозможно, а елочка все равно жила. Маленькая, вся какая-то острая, плюгавая, она цеплялась за жизнь в старом цветочном горшке, что Марина с работы притащила, и помирать не думала, хотя хвоя почти вся осыпалась, а та, что осталась — пожелтела, нахохлившись на желтых же с бурым ветвях.
Шурик долго глядел на нее. Потом закурил и бросил тлеющую сигарету в горшок. «Ведьмина метла» загорелась и хорошо загорелась, веселое оранжевое пламя так и трещало, беснуясь, а потом огонь угас. Елочка стояла, цела и невредима, и следов пламени видно не было, словно и не горела она. Всегда так.

***
— Ну что ты предлагаешь?! — кричал Дима. — Что я могу? В психушку сдаться? Не волнуйся, это уже скоро случится, если ты не перестанешь...
— Дима, успокойся, — Марина устало закрыла лицо ладонями. Это подействовало лучше оплеухи: Димина истерика прекратилась.
— Прости, Мариш.
— Ничего. Все и правда трудно, — Марина отняла руки от лица. — Дима, давай уедем.
— Куда?
— Куда-нибудь... лишь бы подальше от этого дома.
— В Межгорье? — Дима криво усмехнулся.
— Ну зачем же ты так...
— Затем, что никуда не уеду. — Дима резко встал, отодвигая стул, и зашагал по кухне.
— Послушай...
— Нет.
Тогда Марина не выдержала:
— Его не вернешь, прекрати всех мучить!
Дима молчал.
— Нахрен я на тебе женился? — наконец спокойно сказал он, взял куртку и вышел из дома.

Марина плакала, громко, навзрыд, почти стонала, а Шурик равнодушно наблюдал за ней, сидя в своем инвалидном кресле. Серые пальцы мяли хвою.

Вечером Марина подошла к мужу и положила голову ему на плечо.
— Дим, я люблю тебя.
Димка вздохнул и обнял ее.
— Просто я не могу. Саня ведь всегда здесь жил. Ты же знаешь.
— Он держит тебя.
Молчание.
— Я хочу нормальной жизни. Хочу нормальное житье. Ты ведь профессор уже, в университете преподаешь, а все еще живешь в этой дыре. Ни дай Бог студенты узнают. А я... Дима, я ведь детей хочу. Пять лет прошло.
— Не могу.
Марина отстранилась.
— Димка, Шурик тебе и сейчас важнее меня? И раньше был, и после того как инвалидом стал, три года на твоей шее сидел, и сейчас?
Дима равнодушно кивнул. Его взгляд был прикован к раскинувшейся как паутина, белесой «ведьминой метле» в углу.
— Тебе надо к врачу, — шепнула Марина.
— Ну иди, доложи.
— Обойдешься.

Утром Марина собрала вещи и уехала. Провожал ее лишь Шурик, Димы дома не было. Саша наблюдал за Маришкой, голодно и жадно, как паук — за мухой, пока Маришка, носилась по всей их закопченной квартирке, смахивая слезы. Собралась.
Когда за ней захлопнулась дверь, Шурик отправился в кухню заваривать любимый Димкой сладкий чай.

Следующие два дня Димка пил. Сидел на кухне, наливал в большую кружку сразу треть бутылки и пил водку как воду. Шурик думал, точно траванется.
Потом Димка плакал пьяными слезами и горько жаловался ему, Шурику, на жизнь. Еще позже смотрел мутными глазами перед собой и его, Шурика, видел.
— Сань, ну скажи, зачем ты туда полез?
— За «ведьминой метлой». Ты же знаешь, я родителям хотел.
— Паскуда ты!
— Знаю.
— Зачем не уходишь?
— Димка, я ушел. Я же на Ямантау остался.
И Дима тогда смахивал со стола бутылки, чашку и банку со шпротами, разбивал руки в кровь, ударяя кулаками о стену, о дверь. И засыпал под мертвой «ведьминой метлой». А Шурик заботился о Димке. Всегда. Он сползал с инвалидной коляски на пол, клал его голову себе на колени и гладил холодными пальцами веки спящего Димы. И Диме снились кошмары, где он снова был на Ямантау, успокаивал смеющуюся как сумасшедшую Маришку, которая не могла ему ничего объяснить, только показывала пальцем куда-то вглубь ельника и покатывалась от истеричного хохота.
Дима шел в лес, и черные ели обступали его, тянулись склизкими лапами. И Димка видел на верхушке одной Шурика, а тот махал ему рукой и ржал.
Ну и «ведьмина метла», что Шурик только что срезал ножом. Пушистая елочка упала прямо под ноги Димки, он нагнулся рассмотреть это диво, потому не видел, как Шурик взмахнул руками, вскрикнул и полетел вниз. Только из-за этого не видел. Из-за «ведьминой метлы». А то бы... что бы Димка сделал, он и сам не знал. Спас? Как?
А Шурик ударился о ствол поваленной ели и сломал себе позвоночник.

Только спи. И мы будем вдвоем. Как всегда. А Маришка... Хорошо, пусть Маришка тоже будет. Я, ты и она. Втроем. Тогда и Плохой горы, и того, что между мной и Мариной в ельнике случилось, и «ведьминой метлы» — этого не произойдет. Не было.

***
Дворник Шамиль всегда лопату прятал в подвал. Чтобы кто ни попадя его лопату не таскал. Дима давненько сделал дубликат ключей от замка подвала. И лопату не *таскал*.
Просто вышел поутру в ботинках на босу ногу и куртке на голое тело и лопату ту самую взял.
Потому Шурик проснулся в семь совершенно без Димы. Что-то неправильное почувствовал. Димка? Димы нет. Квартирка пустая, темная и пыльная, даже Мариниными духами не пахнет. И Дима... Шурику вдруг стало страшно.
Они бросили его?
Шурик поднялся так быстро, как мог, втиснул себя в инвалидное кресло и бешено закрутил колесами в к двери. От волнения у него это даже вышло неуклюже, хотя он...
Что это?
Шурик резко остановился.
В углу не было цветочного горшка. И «ведьминой метлы» тоже не было.

Марина дрожала от холода. Низкое недоброе небо заглянуло на один день в Уфу.
— Дима, ты думаешь?..
— Да, он этого хотел.
Димка смотрел на две заросшие, неухоженные могилки. Между ними он вырыл яму и посадил «ведьмину метлу». Жирная земля скользила по лезвию одолженной у Шамиля лопаты, обволакивая засохшие корни, но елочка встала прямо и ровно, вроде бы и надежно. Ее ветхие паутинистые ветви накрыли оба вросших в землю памятника.
— Это будет правильно. Саня сам сказал, что он остался на Ямантау. Значит, родителям его я помочь должен.
Марина осторожно вложила руку в ладонь мужа.

Потом они прошли дальше и через два ряда остановились у еще одной могилы.
— Шурик тебя любил, — вдруг сказала Маришка. — Он просил сказать об этом.
— На Ямантау?
— Да.
Дима посмотрел в последний раз на выбитое на памятнике лицо и отвернулся.
— Будто Саня часть меня. Я просто сошел с ума и выдумал его. Мне кажется, его и не было.
Шурик кивнул:
— Я ведь тебя отпустил.

Сизое тяжелое небо к вечеру пролилось на землю снегом легким, пушистым, что только зимой бывает.
А на следующий год «ведьмина метла» зазеленела.

@темы: подарки

---

Поздравляю всех с великим праздником, Днем Победы!

---

Emile Gor - sama, здравствуйте!

---

Название: Не оглядывайся никогда
Автор: Almond
Бета: Диана Шипилова
Тип: гет
Пейринг: Ариана Дамблдор/Геллерт Гриндельвальд
Рейтинг: PG
Жанр: драма
Дисклеймер: Отказываюсь
Саммари: Одно лето Геллерта Гриндевальда.
Предупреждение: смерть персонажа
Примечание: Благодарю La Gatta за помощь в переводе стихов.

17/12/2009

Одна без воспоминаний о боли
Ты жила без снов о любви.
Но один король без короны и свиты
Постучался три раза в твою дверь.

Утро.
Прохлада и сумрак старого сада не поддавались властному свету солнца, разгонявшему тьму, и все еще царили в своем королевстве, кутая разросшиеся лилии и одичавшие розы сонным, холодным покоем, замедляя движение жизненных соков, чтобы те спали вечно.

Ариана смотрела на свое отражение в глади черного пруда. Смутное, неверное, оно не давало впечатления о чертах ее лица, но ей нравилось смотреть — блики и расплывчатые полосы казались ей ее душой.

Низко наклоняться нельзя, Абефорт снова расстроится, и она ему обещала, что не будет.

Однажды Ариана засмотрелась на свое отражение и упала, черная вода приняла ее в свои объятия... ей было хорошо, а Абефорт очень рассердился. Он успел в последний момент; она уже раскинула руки, готовясь лететь сквозь ласковую воду. Она видела белое пятно лица брата, темный навес, легкую рябь везде и всюду — она тонула и смотрела наверх.

Абефорт заставил ее пообещать, что больше она так не сделает никогда. Ариана обещала.

Если бы можно было коснуться того темного пятнышка... крохотного, удивительно четкого, всегда бывшего среди бликов и полос, составляющих ее отражение. Даже водная рябь не трогала его.

Нет, сейчас нельзя. Только наклониться чуть ниже... и еще... и она упадет... полетит... дальше и дальше.

Лесной соловей внезапно прекратил свою песнь, и Ариана подняла голову. Отряхивая точеными ладонями древесную труху с платья, встала с колен и медленно побрела к дому.

Каменное здание с узкими окнами, словно бойницами, больше походило на обороняющуюся крепость, нежели на дом. Высокий, почти в девять футов, массивный забор служил крепостным валом. Три дюйма прочного вяза ворот — крепостным мостом. И сад. Высокие деревья, неухоженные кусты стали верной недремлющей стражей.

Входная дверь была распахнута настежь, и были слышны громкий разговор и смех. Ариана остановилась в нерешительности. Слишком необычно слышать это здесь.

Она медленно завела руки назад, переплетая пальцы. Она всегда так делала, когда волновалась.

Абефорт улыбнулся ей и махнул рукой, приглашая в дом, и это заметили в гостиной, потому что в следующий момент вслед за Аберфортом на крыльцо вышел, почти выбежал незнакомец.

Она стояла перед гостем на покрытой росой лужайке в длинном платье, бархатный подол которого отяжелел от влаги и тины пруда; бледно-золотистые волосы обрамляли ее белое лицо и были тоже чуть влажными. Прозрачные, синие как цветы василька глаза смотрели очень серьезно, так серьезно, что приветственная улыбка Геллерта тихо погасла. Ему казалось, что явилась лесная фея, и ее взгляд, такой безмятежный и тяжелый одновременно, заставил его поспешно опустить глаза. Такое с ним случилось впервые.

— Ариана, иди к нам. — Аберфорт, сбежав со ступенек, подошел к ней и аккуратно разжал ее пальчики за спиной.

Она пошла за ним, послушно, как всегда.

— Познакомься, это Геллерт Гриндельвальд, друг Альбуса.

Ариана не сводила с Геллерта глаз.

Он взял себя в руки, открыто, располагающе улыбнулся и склонил голову в поклоне:

— Как поживаете? Вы, должно быть, Ариана? Ваш брат много рассказывал о вас.

Ариана молчала.

— Идемте в дом, — поспешно сказал Аберфорт, и Геллерт, ответив понимающим взглядом, поспешил в полумрак гостиной, где до сих пор тяжелые пыльные шторы были плотно задвинуты.

Он не успел сделать и двух шагов, как стремительно и бесшумно она подбежала к нему и прошептала на ухо:

— Геллерт...

Геллерт не стал оборачиваться, не стал вздрагивать... ну и что, что в сердце ниточку оборвали, ту, что определяла его жизнь, и все рассыпалось в прах... едва уловимый, горький запах засохшей розы коснулся его ноздрей.

Он спокойно пошел дальше. Это... это неважно. Ариана безумна.

Она осталась стоять в свете льющего от двери утра. Аберфорт не смог уговорить ее пойти дальше.

Белая, как луна, была его шляпа.
Красный, как любовь, был его плащ.
Ты пошла за ним без причины,
Как мальчик, который бежит за воздушным змеем.

Переливчатый, тихий смех, он будто стелился по цветущим василькам, по тучному мятлику и гордым стеблям белоуса, уносясь вдаль и вдаль к фиолетовым холмам.

Ее пальцы ловко вплетали травинки и синие головки цветов в венок — корону для Солнца. Пальцы трудились, а Ариана смотрела вдаль, чуть склонив голову набок, и ее бледно-золотистые волосы лились по плечам.

Он не отрывал от нее взгляда. Это больно... больно смотреть на нее. И вместе с тем невыносимо сладко. Сердце тревожно сжималось, хотелось бежать... но это было выше его сил.

Он был груб с ней. Даже по своим меркам он нахальничал уж слишком; шумел, бахвалился, смеялся... наверное, и насмехался, он не помнил. Он всегда начисто забывал, что говорил ей, что она говорила ему после всех этих часов, проведенных вместе.

Геллерт чувствовал, что теряет себя, забывает обо всем; его память наполнялась странными видениями солнечных зайчиков, мелькавших под пологом деревьев, забытых, разрушенных башен, капель дождя, игравших на водной глади, ушедшего солнца...

Спрыгнуть с обрыва навстречу солнцу.

Он не мог не слушать ее. Не мог противиться ее легким шагам, ее мягкому влечению за собой, словно она робко и застенчиво спрашивала: «Ты согласен?», когда на самом деле никакой свободы выбора не было, она знала, что он пойдет.

И они крались по спящему дому ранними серыми утрами, выходя через старые, одышливые двери в сад.

Непроходимые заросли, цепляющиеся к ногам и рукам агрессивные травы, больные деревья, сплошь пораженные паршой — это был он. Сад надвигался на него всей своей неприветливой громадой, гнал от себя, грозил. А она вела его к пруду с гнилой водой.

Он знал, что ему здесь не место. Отражение в черной воде страшило его, оттого что не отражало красоты.
Он будет владеть тьмой, но в этом саду она владела им.

Ариана смотрела безмятежным, тяжелым взглядом прямо ему в глаза. Она искала его, следовала за ним повсюду, он постоянно ощущал ее взгляд на себе. Следила за ним, как за движением солнца.

Минуты... часы. Он притягивал ее к себе за тонкие руки, уводил от пруда... не уводил, и все происходило прямо на шатком, покрытом древесной трухой мосту.

После он, едва не теряя сознание от запаха мертвых роз, целовал ее опухшие губы, ее щеки, горевшие лихорадочным румянцем, так болезненно проступавшим сквозь бледную кожу, что казалось, это птица бьется в силках.

Он шептал:

— Ты словно роза... едва успевшая распуститься палевая роза, убитая морозом.

И она закрывала тогда свои глаза, и он мог вздохнуть свободнее.

Однажды Геллерт взбунтовался. В первый раз ему удалось это сделать. Геллерт захотел уйти из сада дальше в поле и увести ее за собой.

Ариане было семь, когда она в последний раз выходила за ограду родного дома, и четырнадцать, когда она вышла снова.

Солнце поднялось высоко. Колосья трав приминались к земле, указывая им путь. Синие лица васильков поворачивались вслед и провожали их чуждым взглядом, когда они бежали вперед и вперед, а зеленое бархатное платье Арианы обвивало ее ноги.

Она устала и села на землю, ее ладонь по-прежнему была в руке у Геллерта — он потянул ее вверх и за собой, но пальцы выскользнули.

Легкая тень набежала на его лицо, когда он не спеша сел рядом, ломая стебли и цветы.

Из них Ариана стала плести венок, а Геллерт начал говорить. Он любил рассказывать ей истории о великих волшебниках, страшные сказки: о себе и о своей жизни на севере. Ему нравилось, что она слушала его, не перебивая, вбирая в себя каждое слово, нравилось, когда она смеялась колокольчиком и ее смех стелился над землей.

Они стали приходить сюда каждое утро. Ариана звала Геллерта в сад, к пруду, манила его за собой, но он притягивал ее к себе, прижимаясь к ней всем телом, утопая в горьком, душном запахе мертвых роз, и шептал на ухо всякие смешные глупости, увещевал и заставлял покориться ему, чувствуя, как причудливо смешиваются в нем наслаждение и тоска. Она поддавалась, с каждым днем все легче, как лед на песке, как морозный узор на солнце.

Все дальше и дальше, к простору и свету, все дальше от себя.

Геллерт научил ее аппарировать. Он показал Ариане Тауэрский мост, древнюю Тару, остров Уайт, все, что знал сам, все, чему она удивлялась, а он радовался ее удивлению.

...Они стояли на выщербленных ветром и водой скалах побережья Шотландии, стояли на самом краю, обнявшись, и смотрели на белые волны Северного моря.

— Если я сделаю шаг, отпусти меня, — попросила Ариана.

— Что станет с тобой?

— Я буду лететь. Раскину руки, погружусь в белые воды и взгляну наверх на сияющее солнце и твое отражение... твое лицо уже будет другим.

— Не хочу.

— Оно станет настоящим. Если взглянуть на отражение из объятий смерти, то можно узнать, как выглядит душа. — Она повернулась к нему, и он поспешно опустил глаза — меньше всего ему хотелось сейчас встретить ее взгляд, которым одна она умела смотреть.

— Недобры твои слова. Опасны и глупы. Не нужно вспоминать о ней раньше времени, она услышит зов.

— Я не боюсь смерти. — Ариана рассеянно улыбнулась.

— А чего ты боишься?

Геллерт с силой сжал ее пальцы. Знание страха даст власть.

— Боюсь? Боюсь темноты, — тихо, невзрачно отвечала Ариана.

— И всего-то?

— Боюсь, что не стану светом. Тьма опутает меня... темное пятнышко в черной воде пруда позовет к себе, и я пойду. И больше не будет света, и звезды застынут на месте, сияя без меня. Их много, тысячи, а может, и миллионы, только меня среди них не будет.

Геллерт молчал.

— Ты жаждешь величия. Все в тебе говорит об этом. Ты не боишься смерти, ты ищешь вечной славы, — внезапно севшим голосом сказал он.

Он рядом с ней не значимей песчинки в ветрах вселенной.

Ариана нежно улыбнулась и повернулась к морю, глядя прямо вперед, туда, где небо касалось вод и одно поглощало другое.

— Откуда в тебе столько силы? — яростно прошептал Геллерт, встряхивая ее, и нога Арианы в тонкой сатиновой туфле соскользнула с края скалы.

Он напоролся на безмятежно-тяжелый взгляд. Опять.

— Отпусти, — шепнула она.

Его пальцы медленно стали разжимать ее плечи... скользит бархат, и сладострастное острие пронзает его нутро, когда он чувствует, что она падает, падает...

— Проклятие!

Оттащил от края скалы, прижал к себе свое сокровище, свою «болезнь», и не мог надышаться ее запахом.

— Я поцелую тебя, — мягко сказала она, поднимая голову. — Ты станешь сильным. Не таким сильным, как сейчас... сейчас ты всего лишь оболочка, а внутри темно, Геллерт. Я поцелую тебя и отдам свой свет. Ты станешь моим солнцем полностью.

— Но ты уйдешь к тьме.

— Я выбрала тебя. — Ариана провела ладонью по его лицу. — Обещай привести меня к пруду, когда я поцелую тебя. Я наклонюсь низко-низко... ты не держи меня. Обещай, что ты будешь смотреть. Я хочу увидеть твою душу.

Ее запах... и ее глаза... лучше бы этого ничего не было. Всегда так страшно рядом с ней, всегда так дико страшно... и хорошо.

Были поцелуи и были улыбки,
а потом были только васильки,
которые видели глазами звезд,
как трепетала от ветра и его поцелуев твоя кожа.

Это стало наваждением, его сбывшимся кошмаром. Он не мог думать ни о чем, кроме нее, ее слов. В душе все больше зрело убеждение, что в словах ее была истина.

Она поцелует его и отдаст свой свет.

Но сомнения, всегдашние сомнения, они составляли сущность его жизни, составляли и его сущность... они были всегда, и благодаря им он рушил и созидал заново, сжигал мосты и строил другие, чтобы возвращаться. Он шел вперед с оглядкой.

Ему стало казаться, что Ариана лжет ему. Она поцелует его и украдет его силу, станет сильнее, чем он, сильнее, чем Альбус. Она и так страшна, а теперь станет ужасна.

Геллерт пытался отказаться от нее, выпутаться из этого душного, розового запаха, стряхнуть липкие нити покорности, окутавшие его разум.

Он уходил к Альбусу, смеялся и шутил с ним, стремясь быть более озорным и веселым, чем он был с Арианой... ему не удавалось. Жар и живость угасали в нем, он замирал под жадными поцелуями Альбуса, отводил его руки и уходил. А Альбус называл это «болезнью». Все прекратило быть просто «болезнью». То, что Ариана творила с ним, уже называлось агонией.

Геллерт знал, что нужно делать. Это стало навязчивой идеей. Он пытался застать Ариану врасплох, где-нибудь на обдуваемых ветром холмах Котсуолда, в золотых парках Кента, на речных отмелях Истборна.

А она... ей стоило только наклониться к нему низко-низко, накрывая бледно-золотистыми прядями его лицо, и он обо всем забывал. Ей легко удавалось ускользнуть от него. Безмятежно-тяжелым взглядом она смотрела на его сжатые кулаки и улыбалась. В эти мгновения ему хотелось облобызать ее ноги и убить. И необязательно в этой последовательности.

Однажды они пришли на то же поле с васильками. Шел дождь, мокрая трава облепила их мантии, а синие головки цветов поникли и сжались под ненасытными теплыми каплями.

Ариана скинула мантию и стала медленно кружиться на месте в своем тяжелом старомодном платье, и зеленый бархат вскоре стал неразличимо черным. Мокрые потемневшие пряди волос облепили
ее шею и плечи, по лицу текла вода, и Геллерт со знакомым холодком сладострастия понял, что такой Ариана будет в черных водах пруда.

Он осторожно приблизился к ней, взял за тонкие запястья под широкими раструбами рукавов и остановил ее неторопливое движение.

Ариана стояла, запрокинув к нему лицо. Ее глаза были закрыты, а бледные губы ловили дождь, и Геллерт видел, как струйки воды жадно устремляются в приоткрытый рот.

Он украдет поцелуй.

Касаясь холодных губ своими... ему хотелось согреть их.

Запах мертвых роз, прохладная влага, мягкость и почти безжизненность поцелуя... Геллерт отчаянно пытался уничтожить все это, наполнить страстями, красками, энергией... он, путаясь в своих мыслях, забыл, что свет Арианы должен быть вручен ему. Он отдавал сам, не получая ничего взамен.

Ариана отстранилась от него, потрясенного, напуганного, жалкого в своей попытке подарить то, чего не имел, то, в чем не нуждались.

— Ты веселый вор, Геллерт. — На дне васильковых глаз зажглись золотые искорки, и впервые во взгляде Арианы мелькнула жалость. — Украсть поцелуй невозможно. Я сама подарю тебе.

— Когда? — еле слышно произнес Геллерт, опускаясь на мокрую траву, преклонив голову в страшном чувстве утраты, и дождь лил на него, как слезы. Он чувствовал, что утрата была, только чья и чего — не понимал.

— Сейчас.

Она наклонилась к нему и, нежно обхватив его лицо ладонями, поцеловала. Подарила.

Говорят, когда ты возвращалась,
Кто знает как, упала в реку.
Но он, который не хотел верить, что ты умерла,
Еще сто лет стучался в твою дверь.

Ариана снова и снова просила Геллерта пойти с ней. Она брала его за руку у двери в спальню, тянула за собой каждое утро, но он не повиновался ей.

Болезнь прошла, Геллерт знал это. Он больше не нуждался в запахе погибших роз.

— Сад. Пойдем к пруду.

— Нет.

Их прогулки прекратились. Ариана стала уходить сама, как всегда, как она делала, когда солнца не было.

...Древесная крошка моста впивается ей в колени, узкая ладонь едва касается черной воды, а Ариана смотрит на свое застывшее искаженное отражение, понимая, что может плакать. Все невыплаканные слезы готовы пролиться на черную гладь пруда: они смешаются с водой, и вода станет соленой как море, и соль разъест черное пятнышко в самой середке полос и пятен ее отражения, и плохое уйдет. Она может плакать, слезы только ждут, когда она разрешит.

Ее пальцы проводят по воде, бледно-золотистые пряди падают вниз и тонут, раскинув объятия... они ласковы, как руки ангела, и Ариана наклоняется все ниже и ниже, вдыхая глубокий, чистый и мудрый запах воды... взлетит, черные воды примут ее в свои объятия, и она будет смотреть на белое солнце.

Сад насторожился.

Лицо Арианы исказила судорога, отражение дрогнуло, и холодная тишина заполонила ее разум.
Тонкая как волос трещина пронзила окружающий мир, одна, другая, они ширились и множились, и вот, через мгновение, реальность слюдяными осколками рухнула вниз.
Тишина давила, сжимала холодными тисками лоб Арианы, а вокруг стояла тьма. Она пришла за ней.

Шаг, следующий... Ариана медленно бредет к дому, из которого доносятся крики и ругань. Слишком необычно было слышать это здесь. Но она и не слышит.

Абефорт... красный от гнева, с перекошенным лицом... он не нравится ей такой. Альбус выпрямился во весь рост, глаза пылают, из палочки в пол бьют искры и прожигают мамин ковер... не нравится. Геллерт... ее солнце. Он не нравится ей больше всего остального.
Все кружится во тьме, их злобные лица, они наливаются красным, широко раскрытые рты — это гневные, гневные, гневные... тишина леденит, разрывает льдистыми кристалликами ее глаза... не нравится.

Ариана вскидывает руки и кричит. Не переставая, на одной ноте, грубо кричит, и не верится, что этот крик принадлежит ей. Он и не принадлежал. Черное пятно рвалось наружу.

Они заметили ее. Испугались.

С ее бледно-золотистых волос стекает вода, с тяжелых рукавов — тоже, грязный подол платья и белое лицо... утопленница!

— Словно бэнши! — крикнул Геллерт, пытаясь заглушить ее крик. — Злобная, страшная бэнши!

— Не обзывай ее!

— Я могу делать это!

Крик Арианы оборвался, когда она уставила на Геллерта бессмысленный взгляд. Геллерт сглотнул. Все вдруг перевернулось и замерло, и стало так жутко. Она не видит его, правда не видит, она, которая следила за ним взглядом... вечно. А сейчас ее уже нет.

Пальцы Арианы начали плести незримую нить.
Нить складывалась в канат, канат — в прочные путы, путы — скрепляли чары. Магия лилась из ее пальцев, меняя мир вокруг. Стены комнаты таяли, воздух искрил, потолок распадался на фрагменты и рушился вниз, стекла аккуратно вылетали из оконных рам, разбиваясь о пол. По полу бежали язычки пламени, предметы мебели исчезали, и Геллерт, Альбус и Аберфорт вдруг с чудовищной ясностью поняли, что сейчас они умрут. Заклинания спеленали их в кокон, каждого в свой, они задыхались в нем, чувствуя, как начинает растворяться их кожа и угасать дыхание.

— Останови ее, — прошептал Геллерт.

— Вы виноваты! Ариана! — Аберфорт пытался высвободиться, падал и вставал снова, но плети чар раз за разом валили его на осколки стекла и крошево досок.

— Геллерт... — позвал Альбус с мольбой.

— Мы умрем. Она не страшится смерти, а мы умрем.

— Я не смогу. Никто не сможет. — Альбус вглядывался в лицо Геллерта, ища у него поддержки и не находя ее.

— Нет. Мы никогда не умрем. — Геллерт не слышал его.

Он направил палочку на Ариану, не обращая внимания на застывший взгляд Альбуса, на крик отчаяния Аберфорта.

— Ты как роза, — с помертвевших губ свинцом падали слова, — расцвела и погибла.

— Геллерт!

Два луча скрестились в воздухе. Красный не смог остановить зеленый. Красный направил зеленый, который летел в сторону. Красный слился с зеленым, чтобы усилить его.

Ариана упала, как сломленный стебель цветка, а Аберфорт, освободившись от чар, рухнул на колени рядом с ней.

Его белое лицо стало единственным трауром по ней.

***
С мечтаний и планов слетела позолота, они стали черны, как мертвое дерево.

Альбус шел один. Его мир опрокинулся, а в сердце засела ржавая игла. Любовь — светлая, чистая, как луч солнца в ясное весеннее утро — скомкалась в почерневшее серебро, упала в бокал с отравленным вином... каждый раз, когда он вспоминал, обращался к своей погибшей любви, ему приходилось пить яд.

Он старался забыть. В пыльном, заросшем паутиной склепе с каменной дверью он оставил воспоминание о золотых кудрях, влажных губах, громком смехе, разговорах, письмах. Он оставил и не возвращался туда... каждый раз надеялся, что больше не вернется.

Позже он сразился с Геллертом. За плечом Альбуса стояла Ариана. Он победил Геллерта, а она молчала.

Геллерт развил кипучую деятельность. Перевернул страницу и не оглядывался назад. Все мысли, посылы, желания Геллерт направил на свершение своей цели, великой и правильной. И пусть он один — в нем столько силы, сколько никто и мечтать не мог. Сила наполняла его, струилась из каждого его выдоха. Для него была только победа.

Геллерт не оглядывался никогда.

Стоит только сделать это, и он увидит Ариану. Она всегда с ним. Возвышается за его плечом. Правым? Левым? Это важно знать, но он не дерзает.
Куда ведет его она? Если ангел, то, значит, он прав. Все, что он делает — верное дело. «Ради общего блага» — и Ариана благословляет его.
А если нет? Если она направляет его, стоя за левым его плечом?
Он не хотел знать этого.

Ариана следит за ним безмятежным взглядом — глазами холодных звезд, куда ее должен был унести ветер, следит тяжелым взглядом — глазами черных вод, в чьи объятия хотела уйти сама, и Геллерт не мог заставить себя обернуть к ней лицо.

Ведь тогда в сердце ниточку оборвут, на которой все и держится, он пропадет, а Ариана будет жить вечно.
______________________________

В тексте использованы стихи Фабрицио де Андре.

---

Конкурсы, фикатоны, фикатоны, конкурсы...

реклама

И пусть нигде не успеваем, зато сколько мотиваций к тому, чтобы оставаться в родном фандоме.

---

С первого взгляда

Автор: _Мариам_
Персонажи: Рольф Скамандер, Луна Лавгуд
Рейтинг: G

@темы: рекомендации

---

Название: История Имрахила и Эовин
Фандом: Властелин Колец
Автор: Almond
Тип: гет
Рейтинг: G
Жанр: роман
Саммари: Зарисовка о любимых героях. То, чего не было, не подразумевалось даже =)
Дисклеймер: Отказываюсь.

07.03.2010

В небе над головой черная тень Мордора словно набросила вуаль на облака, чтобы они стали похожи на придорожную грязь. Ветер с Запада развеял хмарь над Гондором, но тень не хотела сдаваться: Минас-Тирит казался карандашным наброском на серой бумаге.

Князь Имрахил не находил себе места от неусыпной тревоги, закравшейся в его сердце день назад. Была ли то скорбь по павшим в Пеленнорской битве или беспокойство из-за утраты наместника Гондора... последнее предположение князь сразу отмел, ибо окончательно и бесповоротно, при первом взгляде на Арагорна, сына Араторна, признал его королем... нет, дело в другом.

Князь Имрахил не отдавал себе в этом отчета, но тревога родилась, когда он увидел Деву Рохана.

Он помнил, как онемел от восторга: столь совершенной красоты князь Имрахил не встречал ни среди людей, ни среди эльфов, и помнил, каким горем наполнилась его душа, когда он увидел, что Дева мертва. Повинуясь безотчетному порыву, он коснулся ее руки, намериваясь навсегда запечатлеть облик воительницы в своем сердце, и по слабому биению жилки на точеном запястье понял, что жизнь в Эовин еще теплится.

Деву отнесли в Палаты Исцеления, а князь радовался известию об этом так же сильно, как и хафлинг, сразивший вместе с ней предводителя назгулов, хотя знал ее несоизмеримо меньше.

И теперь через сутки, когда горячность сражения спала, он тревожился, сам того не понимая, о здоровье Эовин.
Черная немочь не оставляла ее: лекари, казалось, потеряли надежду. Впрочем, князь Имрахил не сильно доверял их слову — на то они и лекари, чтобы заранее настраиваться на печальный конец. Но Эовин и вправду с каждым часом становилось все хуже.

Князь чувствовал, что не может в полной мере заниматься обязанностями временного правителя Гондора, следить за укреплением разрушенных стен Минас-Тирита, потому что все мысли его были с Девой Рохана.

День, когда король разбил свой шатер у стен города, отказавшись въехать в него и объявить себя наследником трона, стал для князя светлым днем, но не по этой причине, а потому что Арагорн, ведомый Гэндальфом, все же вошел в Палаты Исцеления, где излечил прекрасную Эовин, явив тем самым свою королевскую силу. Руки короля и волшебная травка ацелас, что добыли в доме Имрахила... князь отчего-то смутился и велел сказать Арагорну, что травка сия-де нашлась у одного из знахарей. Ему ли, Имрахилу, не ведать о чудесных свойствах ацеласа, или азеи араниона, чтимого его предками, эльфами! А в Минас-Тирите о ней забыли. Тем более велика была радость князя, что благодаря ему Эовин спаслась. А также достопочтимый хафлинг Мериадок Брендибак и сам высокородный Фарамир, сын Денетора, наместника Гондора.

А потом был Совет, где Гэндальф и Арагорн приняли решение выступить против Мордора. Князь Имрахил вызвался первым в числе добровольцев и повел за собой своих воинов, пришедших с ним из Дол-Амрота — тех, кто выжил в Пеленнорской битве.

И тогда он понял тревогу, тяготившую его сердце, наполняя тревогами... он желал видеть Эовин, слышать ее голос, касаться ее руки, чтобы после идти в бой с чувством исполненного долга: там, посреди кровавой сечи, в темном царстве Саурона, с ним будет воспоминание об этой встрече.

Как только Совет завершился, и князь вышел из шатра Арагорна, он поднял взор на почти истаявшую в сером полумраке белую башню со стрельчатыми окнами. Там были, окруженные садом, Палаты Исцеления, и туда тянулся мыслями и сердцем князь Имрахил.

Он вскочил на коня и погнал его к городу: мягкие локоны, каким позавидовала бы любая смертная девица, выбивались из-под серебряного шлема, а жемчужно-серый плащ с черным подбоем развевался по ветру.

Лекарь с поклоном впустил его в покои Эовин; к счастью, прекрасная дева не спала.

В белоснежном одеянии, шитым золотом и лунными самоцветами из Мглистых гор, она сидела у окна, гордо выпрямившись, и смотрела на восток, на поглотивший его мрак, что был чернее глубин обители Ульмо.

Князь Имрахил приблизился к ней, ощущая невольную робость, какую он не чувствовал и в самых страшных битвах.

— Привет тебе, прекрасная дева. Я пришел справиться о твоем здоровье.

Эовин подняла на него грустный взгляд.

— Я не знаю тебя, — отвечала она. — По одежде вижу, что ты знатный вельможа, по выправке — что могучий воин, по облику твоего — что в тебе течет кровь Дивного народа. Так кто ты?

— Я — Имрахил, сын Адрахила, владетель княжества Дол-Амрот. Мои земли лежат западнее, на побережье Моря, в крае под названием Бэльфалас. Я встретил тебя у врат Минас-Тирита в день твоей победы над Королем-Чародеем, о дева.

Эовин бледно улыбнулась.

— Я не помню этого славного момента. Но тогда я могу поблагодарить тебя сейчас, князь Имрахил, за то, что ты пришел, дабы справиться о моем здоровье.

— Мне кажется, ты печалишься, — помолчав, продолжил Имрахил. — Что-то гложет тебя, сильнее даже, чем скорбь по твоему родичу, королю Теодену.

— Я не хочу говорить о бедах.

— Но почему? — с неожиданным, даже для себя, жаром воскликнул Имрахил. — Я искренне хочу знать, что происходит с тобой. Мне горестно видеть твою печаль.

Эовин взглянула ему в глаза: ее тронули его речи.

— Я здорова телом, но больна духом. Я хотела исполнить свой долг перед народом Рохана — так, как сама его представляю, — для того, чтобы он стал достойным завершением моей жизни. Я воительница, князь Имрахил, во мне течет незамутненная кровь Эорла Юного — освободителя Рохана от диких племен, и мне должно погибнуть в бою, а не сгинуть в золотой клетке Эдораса.

Имрахил смотрел ей в глаза, не отрываясь.

— Судьба распорядилась по-своему: я выжила, а отец мой и владыка, король Теоден, погиб.

— И вместе с тем ты сразила страшного врага, — медленно произнес князь.

— Ты утешаешь меня? Мне не нужна жалость.

— Я восхищаюсь тобой. Ты завоевала себе вечную славу — это мечта любого война.

Но ничто не смягчилось в гордом лице Эовин.

— Я не радуюсь этой победе.

Она вновь повернулась к окну, а он смотрел на нее, и сейчас, когда она не могла видеть, в его взгляде к восхищению примешалась страсть. Никогда ни на кого он так не смотрел. Но та страсть горчила тоской.

Внезапно на ум пришли строчки:

Он спускался в пучины морские
И среди серебряных струй
Князь искал пламя чудесное,
дабы Дева оставила грусть.
Был в лесах вековечных Фангорна,
Там он помощи тоже просил,
Отыскать пламя чудесное,
И Деве холодной его подарить.

Тихий напев звучал во мраке комнаты, и Эовин склонила гордую голову, не в силах противиться его светлой грусти. В темных водах ее печали забрезжил свет, который, разгорись он, согрел бы ее сердце.

Но князь Имрахил был нетерпелив. Его руки легли на плечи Эовин и развернули ее к себе.

Он, не отрываясь, смотрел в ее ясные очи, а она — будь она готова — могла увидеть в мрачном сиянии его глаз то, что князь хотел дать ей.

— Мне показалось, что жизнь моя рухнула как подрубленный в беге конь, когда я увидел тебя, — хриплым от сдерживаемых чувств голосом произнес князь Имрахил.

Он наклонился к ней, и она вздрогнула: точно ветер с Запада проник в окно, прильнул к ее обнаженным плечам — то было не ласковое касание, но жадное, холодное, просящее...

Эовин отошла от князя на шаг.

— Я не могу помочь тебе.

И князь Имрахил не стал удерживать ее более. Он был горд, гордость его не шла ни в какое сравнение с гордостью Эовин, а строгостью к себе он превосходил даже Арагорна.

Князь дотронулся ладонью к своей груди — отдал честь на эльфийский манер, поклонился — дань уважения гондорцев и всего людского племени, и покинул Палаты Исцеления, не оглядываясь больше.

А Эовин смотрела ему вслед, чувствуя, что тень сожаления поднимается в ней, затапливая невозмутимый ранее разум. Но то была именно тень, ибо время Девы Рохана еще не пришло.

Белое чело Эовин не омрачила печаль, когда князь Имрахил покинул Минас-Тирит вместе с Арагорном, Эйомером и семью тысячами войск, дабы штурмовать Черные врата Мордора.

Время Девы пришло с другим.